Кольта стала печатать ликбез по джазу, перемежая рассуждения музыкантов музсловариком, набранным курсивом. Меня спросили тут, как оно, так я на всякий случай вслух – не пользуйтесь этим словариком, вам там по полтарелки не доливают. И про альтерацию вам не все рассказывают, и с гомофонным складом там адовый косяк, и так далее. Да и вообще не пользуйтесь Кольтой.
↧
Article 0
↧
Article 0
О, вот это круто: Левада-центр опросил дорогих россиян на предмет, кого они считают главным поэтом ХХ века:
1.С.Есенин
2.В.Маяковский
3.В.Высоцкий
4.А.Ахматова
5.М.Цветаева
6.А.Блок
7.Б.Окуджава
8.С.Маршак
9.Е.Евтушенко
10.Р.Рождественский
Странно, что Ахматоцветаева не на первом месте, у нас же стихи преимущественно девушки читают. Но лично меня почему-то особенно трогает Самуил Яковлевич.
1.С.Есенин
2.В.Маяковский
3.В.Высоцкий
4.А.Ахматова
5.М.Цветаева
6.А.Блок
7.Б.Окуджава
8.С.Маршак
9.Е.Евтушенко
10.Р.Рождественский
Странно, что Ахматоцветаева не на первом месте, у нас же стихи преимущественно девушки читают. Но лично меня почему-то особенно трогает Самуил Яковлевич.
↧
↧
Article 1
Ставил я тут на чужой чистый компьютер, как это принято писать в журналах для юных хакеров, «систему» и что-то пригорюнился: все мои любимые мелкие программки в сети, что раньше были бесплатными, а создатели их клялись, что плевать они хотели на деньги, - теперь обросли всплывающими окошками, кнопощками, в пакете с собой втюхивают еще три шутки ненужного говна, написанные товарищами по кампусу, что сразу, едва установившись, сообщают, что срок их действия истек, а потому пройдите вот на этот сайтик и зарегистрируйтесь (сайтик тут же услужливо открывают, а на локте полотенце перекинуто). Причем если раньше это была отличительная особенность нашего интернета – то теперь так всюду, похоже: человечество придумало себе рай, некоторое время с удовольствием ходило в нем голым и делало все своими руками, но потом туда затесались какие-то людишки с прилизанными волосиками и в лакированных щиблетах, которые сказали, что голыми ходить это уже не тренд, да и с деревьев яблоки жрать тоже некультурно, а надо бы надеть фрачишки и скооперироваться, чтобы кто-то один сбивал яблоки для всех, кто-то другой делал для него трендовые сандаловые палки, а еще трое сидели бы в пиар-агентстве, создавали бы для яблок красивые упаковочки и объясняли всем, что сбитые яблоки без регистрации моментально протухают и не вписываются в свободный капитализм. И вот тогда, мол, наступит полная свобода.
Панк-рок тоже уничтожили юные менеджеры, да. По той же схеме. Схема всегда одна и та же - сперва кто-то столбит участок, зовет друзей, и они с азартом копают. Потом про них делает репортаж газета «Комсомольская правда», а назавтра на заборе, ограждающем участок, появляется наклейка «Пейте Кока-колу». И какие-то прочитавшие книжку Хайека «Пагубная самонадеянность» люди тотчас принимаются рассказывать, что не надо тут вот этого изоляционизма, не надо – заборы вот эти вот, «зона, свободная от рекламы», вот это вот «людьми для людей» - не нужно этого, все имеют право что-нибудь предпринимать, а что нужно людям, а чего не нужно, – про то никто не знает, а знают только деньги, и пусть деньги нас рассудят, а ну подвинься, патлатый, тут мой киоск стоять будет, чтобы людям удобнее забирать твой товар было.
Ну и все.
Панк-рок тоже уничтожили юные менеджеры, да. По той же схеме. Схема всегда одна и та же - сперва кто-то столбит участок, зовет друзей, и они с азартом копают. Потом про них делает репортаж газета «Комсомольская правда», а назавтра на заборе, ограждающем участок, появляется наклейка «Пейте Кока-колу». И какие-то прочитавшие книжку Хайека «Пагубная самонадеянность» люди тотчас принимаются рассказывать, что не надо тут вот этого изоляционизма, не надо – заборы вот эти вот, «зона, свободная от рекламы», вот это вот «людьми для людей» - не нужно этого, все имеют право что-нибудь предпринимать, а что нужно людям, а чего не нужно, – про то никто не знает, а знают только деньги, и пусть деньги нас рассудят, а ну подвинься, патлатый, тут мой киоск стоять будет, чтобы людям удобнее забирать твой товар было.
Ну и все.
↧
Article 0
Мой предыдущий, гм, статус в перепосте в Фейсбуке был откомментирован следующим образом:
«Парнишка разбаловался на шаровом бесплатном, а теперь у него ломка? Думал, что всю жизнь на шару получать все? И что те же программисты будут всю жизнь питаться воздухом и для него, любимого, писать бесплатные программки? Интересно, сам он тоже делает все и всегда бесплатно и раздает вокруг?»
Есть особенный тип людей, которые даже после зомби-апокалипсиса будут писать в ответ на жалобы: «Парнишка разбаловался на безопасной жизни. Думал, что зомби всю жизнь будут питаться воздухом etc.» Это, собственно, и есть питательная среда капитализма – мелкий клерк, истово и бескорыстно защищающий право своего хозяина вешать ценник всюду, где ему нравится.
Вы и убили-с.
«Парнишка разбаловался на шаровом бесплатном, а теперь у него ломка? Думал, что всю жизнь на шару получать все? И что те же программисты будут всю жизнь питаться воздухом и для него, любимого, писать бесплатные программки? Интересно, сам он тоже делает все и всегда бесплатно и раздает вокруг?»
Есть особенный тип людей, которые даже после зомби-апокалипсиса будут писать в ответ на жалобы: «Парнишка разбаловался на безопасной жизни. Думал, что зомби всю жизнь будут питаться воздухом etc.» Это, собственно, и есть питательная среда капитализма – мелкий клерк, истово и бескорыстно защищающий право своего хозяина вешать ценник всюду, где ему нравится.
Вы и убили-с.
↧
Серия вторая
Александр Терехов
Немцы
(Журнальный вариант тут, если кому интересно - http://expert.ru/expert/2013/29/melkie-besyi/)
Терехов за данный роман уже получил Нацбест, так что логику его нынешнего выдвижения я не вполне понимаю. Он, безусловно, один из самых сильных нынешних писателей (и человек, пишущий относительно редко), так что, вероятно, тут сработал какой-то noblesse oblige большой премии, однако ситуация все равно немного странная: если премию ему дадут – народ скажет «оно понятно», если не дадут – народ опять-таки скажет «оно понятно». Ну да бог с ним.
Довольно большое число людей любит Терехова за «стиль» – что понятно, так как пишет он очень характерным языком, длинным, вычурным, образным, со своей внутренней структурой, в которую приходится сперва въезжать, чтобы после в ней свободно ориентироваться – в противном случае можно начать упускать синтаксис и задаваться вопросом «кто на ком стоял» – что будет только виной читателя, так как Терехов писательским аппаратом владеет безупречно, с полным осмыслением того, что он делает, и это, вероятно, куда важнее собственно языка, так как придумать уникальную вещь и дурак сможет, а вот пользоваться ею – только талантливый. Избыточность этого языка может и отпугнуть, показавшись, наверное, нарочитостью – но это неправда, никакой нарочитости тут нет, и хотя местами коробит и скребет по ушам, но это вопрос даже не вкуса, а слуха: у кого какой; нужно понимать, что речь идет о том сорте своеобразно ритмичного, увлекательного и привязчивого языка, после которого некоторое время даже собственные мысли по инерции идут несколько аналогичным образом; за него можно простить то, что книга местами заметно затянута и, в общем, написана с тем явным авторским удовольствием от происходящего, которое часто заставляет забыть о разумных пропорциях действия, пауз и звуков, да и о самом читателе даже забыть. В силу особенностей происходящего тут довольно много разных персонажей, что вызывает к жизни изобилие очень уместно сидящих рядом друг с другом имен и фамилий, в которых банальность смешана с парадоксом, и каждое из которых четко определено контекстом, вне коего может показаться неуместной выдумкой, а потому примеров я приводить не буду – читайте сами. Умение называть героев – дар в нашем языке весьма редкий и, можно даже сказать, классический: по нему уверенный в своем деле мастер опознается даже куда вернее, нежели собственно по языку. Словом, к лингвистической стороне вопроса претензий решительно нет - и, может быть, оттого она для аналитического разговора штука не самая интересная (как и все хорошо сделанное). Идеология интереснее, к ней – через сюжет - и перейдем.
Точнее, так: в силу отсутствия очевидного сюжета и определённой – несмотря на некоторые сдвиги в хронологии – линейности повествования смысл имеет говорить не о «сюжете», наверное, а о «происходящем». Происходящее представляет собой отрезок жизни главы пресс-центра префектуры некоего Восточно-Южного округа (временные рамки определены довольно точно – в конце книги упоминаются случившиеся в тот момент похороны Ельцина). В жизни этой параллельно двигаются две истории – история борьбы героя за право общаться со своей дочерью после развода с женой (тема, несмотря на простоту звучания, капитальная) и описание, так сказать, рабочих будней его в префектуре, куда был назначен новый префект, которого все окружающей за глаза зовут вполне исчерпывающе - «монстр». Тут надо сразу понимать, что эта часть повествования – штука предельно идеологически заряженная и введенная в очень узнаваемый контекст - Терехов, как утверждается, писал книгу на материале, известном ему из первых рук по собственной работе в аналогичном пресс-центре, что рождает несколько двусмысленные вопросы этического свойства, которые мы тут, впрочем, задавать не будем. Нового префекта поставил мэр, с одной лишь целью – доворовать все в усиленном темпе, так как мэра, по слухам, собрался снимать президент (аналогия тут единственная, да, с учетом того, что распоряжается особенно удалым воровством жена мэра) – и в этом состоит суть производственного конфликта. Монстр намеренно лишен каких-то человеческих черт, зато наделен очень красноречивой манией гигиены и чистоты; все его подчиненные дрожат за свои места, сдают друг друга и, словом, производят весь тот набор действий, который обычно характеризует американские корпоративные триллеры: роман Терехова, однако, не триллер, а психологическая драма – Терехова интересуют не причины и следствия, а мотивации и установки, а также – не побоюсь сказать – этическая и психологическая основа структур власти. К этому вопросу можно подойти как философ, социолог или моралист; Терехов выбирает последний вариант, и вот тут начинают возникать очень узнаваемые проблемы.
Схема действия познается весьма быстро: в ней любой участник власти (включая главного героя) заведомый, без особой рефлексии, вор. Состояние это онтологическое – не воров тут просто нет; вся, прошу прощения, «вертикаль власти» держится на «заносах», и главный производственный вопрос тут один – кому и сколько. Прочность сцеплений этой системы Терехов показывает довольно ярким, хотя и не очень элегантным примером: один из второстепенных героев, мент, рассказывает главному свой подсчет о том, что будет, если Путин снимет Шаймиева – подсчет этот через большое число сдвигающихся на один шаг звеньев коррупции выводит его на то, что тогда потеряет работу его враг, участковый соседнего отделения, который кормится там, где хочет кормиться ведущий подсчеты. То есть, антураж понятен, реквизиты расставлены, пора запускать пьесу.
Но тут выясняется, что пьесы нет.
Вместо нее, страница за страницей, все те же, уже описанные люди, к которым подключаются все новые и новые, продолжают воровать, коррупционировать и вообще делать гадости. Ощущение становится сначала немного комическим, так как коррупционеры тут коррупционируют точно по писаному, так, как им положено коррупционировать в представлении газет и обывателя. Потом из комического чувства рождается другое, а именно чувство, что схема дожимается намеренно и натужно, так, что не может не стать нечестной, как и любой костыль, – лично я сломался на том моменте, когда некий медицинский профессор, показывая отцу на УЗИ ребенка в утробе матери, предпринимает все усилия, чтобы понравиться клиенту и тем заработать лишнего: практически пол ребенка готов поменять, если это поможет, вот так примерно: «— Да. Девочка. — последняя возможность заработать: — Хотите послушать, как бьется ее сердце?» А уж когда в ход идет продажный батюшка (в бане!), то становится совсем грустно: не то, чтобы в непродажность батюшек верилось как-то особо, но в сложившемся контексте это выглядит уже просто очевидным ходом по кратчайшей; а в литературе коротких путей все-таки не бывает, и без батюшки, честное слово, можно было бы и обойтись, тем более что низачем больше тут он вовсе не нужен.
Проблема в том, что у разговоров о морали и аморальности конкретных людей моментально кончается кредит доверия, едва в них начинает проступать система: если человек не в состоянии корректировать свои моральные установки никакими аргументами ad hoc, то из него выйдет худой исследователь душ, потому что системная аскеза с человеческой моралью дружит очень плохо – как, впрочем, и системный скепсис, который тоже вполне себе аскеза – недаром киник Диоген обитал в бочке. Одно дело, когда человек обличает зло в силу естественной реакции, и совсем другое – когда он точно знает наперед, кто в сложившейся ситуации будет моральным, а кто нет – последнее очень сильно отдает классовым подходом вульгарного марксизма, но это полбеды – главная беда в том, что отдает неискренностью. Человек не может ненавидеть и презирать по системе, ибо ненависть и презрение находятся в области эмоций – когда эмоции подчинены идеологии, то из человека выходит, наверное, отличный военный прокурор, но очень слабый исповедник.
Однако это все разговоры, что называется, «о жизни»; под литературное же произведение указанная схема подводит почти терминальный заряд динамита, так как напрочь уничтожает ценность любой драматургии: чего можно ждать от появления каждого нового персонажа, ежели сразу понятно, что он вор и хапуга? Только описания того, каким образом тот собрался воровать: и если две-три оригинальные схемы воровства способны поддержать интерес еще какое-то время, то на шестой оригинальной схеме и это превращается в понятную систему – ага, вот появилась судья, будем ждать, как она повернет дело, чтобы схапать. Из литературных произведений драматургии имеют права быть лишены лишь проповеди и обличительные памфлеты, так что именно этим – больше памфлетом, нежели проповедью – в итоге роман и оборачивается; подобное упрощение существенно сужает его перспективу, особенно с учетом того, что язык и конфликты решительно протестуют против того, чтобы называться памфлетными – язык тут слишком изощрен, а конфликты слишком серьезны для того, чтобы свестись к карикатуре. По сути, интеллектуальный посыл романа остается к финалу актуальным лишь для того сорта людей, весь предмет жизненных интересов которых составляют обличения различных порочных схем действия власти, – публики, лишенной либо воображения, либо философского кругозора, то есть тех самых людей, из коих у нас слепили сатиру на русского интеллигента, что якобы «всегда против власти» и вообще пресловутое «говно нации».
Затем карикатура, по имманентно логичной траектории, скатывается в лубок. Когда начинается свистопляска с выборами Единой России, со всеми этими заносами, рисованными процентами и прочим – то возникает ощущение, что читаешь художественный репортаж «Новой газеты», которая взяла на работу талантливую и амбициозную девочку либеральных убеждений; это самое тягостное место во всей книге, наглядная демонстрация того, как убеждения, поставленные впереди художественной правды, обесцениваются ровно с тою же стремительностью, с которой обесценивается и литературное качество текста, принесенного в жертву убеждениям: в этой битве победить нельзя, Щедрин уже умер, да и к нему у массы людей есть претензии. Как рассказать правду о таких вещах художественными средствами? Не знаю, но нужно ли? не чужая ли это магистерия, не стоит ли ее оставить газетам? Нужно ли изменять своим убеждениям? Нет, но иногда их можно оставить за дверью: вы же не спите со своей женой, преисполненный убеждений. Или спите?
Все это действо катится с нарастающей скоростью под гору, чтобы собраться в финальное рассуждение героя о денежных потоках «от судьи, мента, коммерса» на самый верх: «— Я не об этом! Если всё стекается непрерывно… в одно место. Вы представляете, сколько это? Вопрос один: куда девается — всё это? Кому башляет Путин?» (с последующей импликацией, что Путин башляет не то сатане, не то закулисе) - и я только могу искренне надеяться, что люди, которые любят роман «Немцы», любят его не за эту фразу.
Отдельным вопросам стоит название романа. Да, тут в книге действует некоторое число людей, носящих немецкие имена и фамилии – собственно главный герой Эбергард, Хериберт, Улрике etc. – и решительно ничем, кроме этого, не отличающихся от людей других национальностей, живущих и не вспоминающих о том, что они немцы; более того, одна из «немок» в какой-то момент произносит фразу о том, что нужный ей товар делают немцы - ровно с тою отчужденной и бесстрастной уважительностью, с которой сказал бы это русский, слышавший, что немцы народ аккуратный и, значит, все сделают как надо. Да, четверо из этих «немцев», все чиновники, собираются вместе, сидят в ресторане, даже там соблюдая неписанную табель о рангах, – но что их держит вместе? имена? смутная память прежнего крестьянского смысла слова «немец», которое значило «чужой»? странный повод для людей, говорящих по-русски и нет-нет, да и поминающих о себе как о русских людях. Я, то есть, не вчера родился и мог бы придумать сходу пять объяснений названия книги, по которым оно только таким и могло бы быть, но мне не хочется играть в эти игры – я хотел бы, чтобы мне об смысле своего названия рассказала книга. Но она молчит, как молчал бы ребенок, которого спросили «Почему тебя зовут Петя?» Потом бы он сказал, наверное – «Так папа захотел». Может быть, так и нужно, не знаю.
Возможно, именно с этой проблемой – проблемой антропологической неопределенности действия – связан тот факт, что при изобилии тут очень хорошо и точно прописанных второстепенных персонажей, каждого со своими привычками и словами, – удивительно неопределенно существует главный герой, несмотря на то, что весь роман подан через его взгляд, его слова и мысли: его невозможно прогнозировать, невозможно предсказать, как он отреагирует в той или иной ситуации, – просто оттого, что непонятно, какие они у него, его личные, характерные реакции, и в какие слова облекаются. Вполне возможно, что герой обезличен сознательно, в рамках, так сказать, попыток показать онтологического маленького человека, больше, впрочем, напоминающего мелкого беса, – однако ничто на это здесь не указывает, а так как герой в любом случае не Уир Гермистон, а, скорее, Передонов – то и вся поэма получатся поэмой без героя, что возвращает нас к прежней мысли о затянутости книги: все-таки пятьсот с лишним страниц про безликого человека – это будет многовато; да, известный роман Музиля штука длинная, но он уже написан, вторая попытка создать человека без свойств даст ровно того же человека без свойств, это даже не логика, а математика.
Вся эта история показывает, в конечном итоге, настоящую проблему нашей интеллектуальной жизни. У нас плохо не с литературой и не с критикой – и то, и другое у нас худо-бедно имеется. У нас плохо, отвратительно плохо с социальной мыслью – ее попросту нет, и оттого любой серьезный писатель, не говоря уж о писателях несерьезных, который берется делать хоть какое-то самомалейшее социальное обобщение, немедленно попадется в ловушку одной из двух-трех бытующих тут идеологем и уже выйти из нее не может, воспроизводя с удручающей последовательностью все обусловленные этой ловушкой стереотипы, полный список которых можно прочесть ежедневно в блогах, так что даже приводить их смысла нет. Мы можем реальность описать, но не умеем ее обобщить: при попытках последнего неизменно получается либо матрешка, либо автомат Калашникова, либо житие святых, либо уродливый квазилиберальный вертеп. Терехов, по крайней мере, сделал попытку радикализации дискурса; по мне, она не удалась, но не оценить ее будет глупо. В силу своего масштаба, напора и очевидной искренности роман обладает большой силой убеждения – и, в общем, после его чтения приходится сильно встряхивать головой, чтобы привести собственную картину мира в более-менее привычное положение: а это признак книги, которую стоит без скидок принимать всерьез – фокус, непосильный для очень большого объема нашей современной литературы. То есть, если говорить о цельном событии – то оно, вне всяких сомнений, состоялось, и иметь о нем предоставление стоит любому, кто склонен полагать литературу чем-то большим нескольких сотен складно написанных абзацев. Вопрос, таким образом, не в художественных достоинствах романа – они безусловны, - а в его познавательной ценности – а вот она, пожалуй, никакая, если, конечно, не считать познанием чрезвычайно оригинальное замечание о том, что в нашей власти все воруют. Есть, безусловно, большое число людей, полагающих, что у художественной литературы и вовсе не должно быть никакой познавательной ценности – но тогда возникает вопрос, для чего избирать темой насущные вопросы: чтобы стиль показать, что ли? так для этого можно из жизни Зевса что-нибудь, ведь тогда ни от Зевса, ни от стиля не убудет.
Немцы
(Журнальный вариант тут, если кому интересно - http://expert.ru/expert/2013/29/melkie-besyi/)
Терехов за данный роман уже получил Нацбест, так что логику его нынешнего выдвижения я не вполне понимаю. Он, безусловно, один из самых сильных нынешних писателей (и человек, пишущий относительно редко), так что, вероятно, тут сработал какой-то noblesse oblige большой премии, однако ситуация все равно немного странная: если премию ему дадут – народ скажет «оно понятно», если не дадут – народ опять-таки скажет «оно понятно». Ну да бог с ним.
Довольно большое число людей любит Терехова за «стиль» – что понятно, так как пишет он очень характерным языком, длинным, вычурным, образным, со своей внутренней структурой, в которую приходится сперва въезжать, чтобы после в ней свободно ориентироваться – в противном случае можно начать упускать синтаксис и задаваться вопросом «кто на ком стоял» – что будет только виной читателя, так как Терехов писательским аппаратом владеет безупречно, с полным осмыслением того, что он делает, и это, вероятно, куда важнее собственно языка, так как придумать уникальную вещь и дурак сможет, а вот пользоваться ею – только талантливый. Избыточность этого языка может и отпугнуть, показавшись, наверное, нарочитостью – но это неправда, никакой нарочитости тут нет, и хотя местами коробит и скребет по ушам, но это вопрос даже не вкуса, а слуха: у кого какой; нужно понимать, что речь идет о том сорте своеобразно ритмичного, увлекательного и привязчивого языка, после которого некоторое время даже собственные мысли по инерции идут несколько аналогичным образом; за него можно простить то, что книга местами заметно затянута и, в общем, написана с тем явным авторским удовольствием от происходящего, которое часто заставляет забыть о разумных пропорциях действия, пауз и звуков, да и о самом читателе даже забыть. В силу особенностей происходящего тут довольно много разных персонажей, что вызывает к жизни изобилие очень уместно сидящих рядом друг с другом имен и фамилий, в которых банальность смешана с парадоксом, и каждое из которых четко определено контекстом, вне коего может показаться неуместной выдумкой, а потому примеров я приводить не буду – читайте сами. Умение называть героев – дар в нашем языке весьма редкий и, можно даже сказать, классический: по нему уверенный в своем деле мастер опознается даже куда вернее, нежели собственно по языку. Словом, к лингвистической стороне вопроса претензий решительно нет - и, может быть, оттого она для аналитического разговора штука не самая интересная (как и все хорошо сделанное). Идеология интереснее, к ней – через сюжет - и перейдем.
Точнее, так: в силу отсутствия очевидного сюжета и определённой – несмотря на некоторые сдвиги в хронологии – линейности повествования смысл имеет говорить не о «сюжете», наверное, а о «происходящем». Происходящее представляет собой отрезок жизни главы пресс-центра префектуры некоего Восточно-Южного округа (временные рамки определены довольно точно – в конце книги упоминаются случившиеся в тот момент похороны Ельцина). В жизни этой параллельно двигаются две истории – история борьбы героя за право общаться со своей дочерью после развода с женой (тема, несмотря на простоту звучания, капитальная) и описание, так сказать, рабочих будней его в префектуре, куда был назначен новый префект, которого все окружающей за глаза зовут вполне исчерпывающе - «монстр». Тут надо сразу понимать, что эта часть повествования – штука предельно идеологически заряженная и введенная в очень узнаваемый контекст - Терехов, как утверждается, писал книгу на материале, известном ему из первых рук по собственной работе в аналогичном пресс-центре, что рождает несколько двусмысленные вопросы этического свойства, которые мы тут, впрочем, задавать не будем. Нового префекта поставил мэр, с одной лишь целью – доворовать все в усиленном темпе, так как мэра, по слухам, собрался снимать президент (аналогия тут единственная, да, с учетом того, что распоряжается особенно удалым воровством жена мэра) – и в этом состоит суть производственного конфликта. Монстр намеренно лишен каких-то человеческих черт, зато наделен очень красноречивой манией гигиены и чистоты; все его подчиненные дрожат за свои места, сдают друг друга и, словом, производят весь тот набор действий, который обычно характеризует американские корпоративные триллеры: роман Терехова, однако, не триллер, а психологическая драма – Терехова интересуют не причины и следствия, а мотивации и установки, а также – не побоюсь сказать – этическая и психологическая основа структур власти. К этому вопросу можно подойти как философ, социолог или моралист; Терехов выбирает последний вариант, и вот тут начинают возникать очень узнаваемые проблемы.
Схема действия познается весьма быстро: в ней любой участник власти (включая главного героя) заведомый, без особой рефлексии, вор. Состояние это онтологическое – не воров тут просто нет; вся, прошу прощения, «вертикаль власти» держится на «заносах», и главный производственный вопрос тут один – кому и сколько. Прочность сцеплений этой системы Терехов показывает довольно ярким, хотя и не очень элегантным примером: один из второстепенных героев, мент, рассказывает главному свой подсчет о том, что будет, если Путин снимет Шаймиева – подсчет этот через большое число сдвигающихся на один шаг звеньев коррупции выводит его на то, что тогда потеряет работу его враг, участковый соседнего отделения, который кормится там, где хочет кормиться ведущий подсчеты. То есть, антураж понятен, реквизиты расставлены, пора запускать пьесу.
Но тут выясняется, что пьесы нет.
Вместо нее, страница за страницей, все те же, уже описанные люди, к которым подключаются все новые и новые, продолжают воровать, коррупционировать и вообще делать гадости. Ощущение становится сначала немного комическим, так как коррупционеры тут коррупционируют точно по писаному, так, как им положено коррупционировать в представлении газет и обывателя. Потом из комического чувства рождается другое, а именно чувство, что схема дожимается намеренно и натужно, так, что не может не стать нечестной, как и любой костыль, – лично я сломался на том моменте, когда некий медицинский профессор, показывая отцу на УЗИ ребенка в утробе матери, предпринимает все усилия, чтобы понравиться клиенту и тем заработать лишнего: практически пол ребенка готов поменять, если это поможет, вот так примерно: «— Да. Девочка. — последняя возможность заработать: — Хотите послушать, как бьется ее сердце?» А уж когда в ход идет продажный батюшка (в бане!), то становится совсем грустно: не то, чтобы в непродажность батюшек верилось как-то особо, но в сложившемся контексте это выглядит уже просто очевидным ходом по кратчайшей; а в литературе коротких путей все-таки не бывает, и без батюшки, честное слово, можно было бы и обойтись, тем более что низачем больше тут он вовсе не нужен.
Проблема в том, что у разговоров о морали и аморальности конкретных людей моментально кончается кредит доверия, едва в них начинает проступать система: если человек не в состоянии корректировать свои моральные установки никакими аргументами ad hoc, то из него выйдет худой исследователь душ, потому что системная аскеза с человеческой моралью дружит очень плохо – как, впрочем, и системный скепсис, который тоже вполне себе аскеза – недаром киник Диоген обитал в бочке. Одно дело, когда человек обличает зло в силу естественной реакции, и совсем другое – когда он точно знает наперед, кто в сложившейся ситуации будет моральным, а кто нет – последнее очень сильно отдает классовым подходом вульгарного марксизма, но это полбеды – главная беда в том, что отдает неискренностью. Человек не может ненавидеть и презирать по системе, ибо ненависть и презрение находятся в области эмоций – когда эмоции подчинены идеологии, то из человека выходит, наверное, отличный военный прокурор, но очень слабый исповедник.
Однако это все разговоры, что называется, «о жизни»; под литературное же произведение указанная схема подводит почти терминальный заряд динамита, так как напрочь уничтожает ценность любой драматургии: чего можно ждать от появления каждого нового персонажа, ежели сразу понятно, что он вор и хапуга? Только описания того, каким образом тот собрался воровать: и если две-три оригинальные схемы воровства способны поддержать интерес еще какое-то время, то на шестой оригинальной схеме и это превращается в понятную систему – ага, вот появилась судья, будем ждать, как она повернет дело, чтобы схапать. Из литературных произведений драматургии имеют права быть лишены лишь проповеди и обличительные памфлеты, так что именно этим – больше памфлетом, нежели проповедью – в итоге роман и оборачивается; подобное упрощение существенно сужает его перспективу, особенно с учетом того, что язык и конфликты решительно протестуют против того, чтобы называться памфлетными – язык тут слишком изощрен, а конфликты слишком серьезны для того, чтобы свестись к карикатуре. По сути, интеллектуальный посыл романа остается к финалу актуальным лишь для того сорта людей, весь предмет жизненных интересов которых составляют обличения различных порочных схем действия власти, – публики, лишенной либо воображения, либо философского кругозора, то есть тех самых людей, из коих у нас слепили сатиру на русского интеллигента, что якобы «всегда против власти» и вообще пресловутое «говно нации».
Затем карикатура, по имманентно логичной траектории, скатывается в лубок. Когда начинается свистопляска с выборами Единой России, со всеми этими заносами, рисованными процентами и прочим – то возникает ощущение, что читаешь художественный репортаж «Новой газеты», которая взяла на работу талантливую и амбициозную девочку либеральных убеждений; это самое тягостное место во всей книге, наглядная демонстрация того, как убеждения, поставленные впереди художественной правды, обесцениваются ровно с тою же стремительностью, с которой обесценивается и литературное качество текста, принесенного в жертву убеждениям: в этой битве победить нельзя, Щедрин уже умер, да и к нему у массы людей есть претензии. Как рассказать правду о таких вещах художественными средствами? Не знаю, но нужно ли? не чужая ли это магистерия, не стоит ли ее оставить газетам? Нужно ли изменять своим убеждениям? Нет, но иногда их можно оставить за дверью: вы же не спите со своей женой, преисполненный убеждений. Или спите?
Все это действо катится с нарастающей скоростью под гору, чтобы собраться в финальное рассуждение героя о денежных потоках «от судьи, мента, коммерса» на самый верх: «— Я не об этом! Если всё стекается непрерывно… в одно место. Вы представляете, сколько это? Вопрос один: куда девается — всё это? Кому башляет Путин?» (с последующей импликацией, что Путин башляет не то сатане, не то закулисе) - и я только могу искренне надеяться, что люди, которые любят роман «Немцы», любят его не за эту фразу.
Отдельным вопросам стоит название романа. Да, тут в книге действует некоторое число людей, носящих немецкие имена и фамилии – собственно главный герой Эбергард, Хериберт, Улрике etc. – и решительно ничем, кроме этого, не отличающихся от людей других национальностей, живущих и не вспоминающих о том, что они немцы; более того, одна из «немок» в какой-то момент произносит фразу о том, что нужный ей товар делают немцы - ровно с тою отчужденной и бесстрастной уважительностью, с которой сказал бы это русский, слышавший, что немцы народ аккуратный и, значит, все сделают как надо. Да, четверо из этих «немцев», все чиновники, собираются вместе, сидят в ресторане, даже там соблюдая неписанную табель о рангах, – но что их держит вместе? имена? смутная память прежнего крестьянского смысла слова «немец», которое значило «чужой»? странный повод для людей, говорящих по-русски и нет-нет, да и поминающих о себе как о русских людях. Я, то есть, не вчера родился и мог бы придумать сходу пять объяснений названия книги, по которым оно только таким и могло бы быть, но мне не хочется играть в эти игры – я хотел бы, чтобы мне об смысле своего названия рассказала книга. Но она молчит, как молчал бы ребенок, которого спросили «Почему тебя зовут Петя?» Потом бы он сказал, наверное – «Так папа захотел». Может быть, так и нужно, не знаю.
Возможно, именно с этой проблемой – проблемой антропологической неопределенности действия – связан тот факт, что при изобилии тут очень хорошо и точно прописанных второстепенных персонажей, каждого со своими привычками и словами, – удивительно неопределенно существует главный герой, несмотря на то, что весь роман подан через его взгляд, его слова и мысли: его невозможно прогнозировать, невозможно предсказать, как он отреагирует в той или иной ситуации, – просто оттого, что непонятно, какие они у него, его личные, характерные реакции, и в какие слова облекаются. Вполне возможно, что герой обезличен сознательно, в рамках, так сказать, попыток показать онтологического маленького человека, больше, впрочем, напоминающего мелкого беса, – однако ничто на это здесь не указывает, а так как герой в любом случае не Уир Гермистон, а, скорее, Передонов – то и вся поэма получатся поэмой без героя, что возвращает нас к прежней мысли о затянутости книги: все-таки пятьсот с лишним страниц про безликого человека – это будет многовато; да, известный роман Музиля штука длинная, но он уже написан, вторая попытка создать человека без свойств даст ровно того же человека без свойств, это даже не логика, а математика.
Вся эта история показывает, в конечном итоге, настоящую проблему нашей интеллектуальной жизни. У нас плохо не с литературой и не с критикой – и то, и другое у нас худо-бедно имеется. У нас плохо, отвратительно плохо с социальной мыслью – ее попросту нет, и оттого любой серьезный писатель, не говоря уж о писателях несерьезных, который берется делать хоть какое-то самомалейшее социальное обобщение, немедленно попадется в ловушку одной из двух-трех бытующих тут идеологем и уже выйти из нее не может, воспроизводя с удручающей последовательностью все обусловленные этой ловушкой стереотипы, полный список которых можно прочесть ежедневно в блогах, так что даже приводить их смысла нет. Мы можем реальность описать, но не умеем ее обобщить: при попытках последнего неизменно получается либо матрешка, либо автомат Калашникова, либо житие святых, либо уродливый квазилиберальный вертеп. Терехов, по крайней мере, сделал попытку радикализации дискурса; по мне, она не удалась, но не оценить ее будет глупо. В силу своего масштаба, напора и очевидной искренности роман обладает большой силой убеждения – и, в общем, после его чтения приходится сильно встряхивать головой, чтобы привести собственную картину мира в более-менее привычное положение: а это признак книги, которую стоит без скидок принимать всерьез – фокус, непосильный для очень большого объема нашей современной литературы. То есть, если говорить о цельном событии – то оно, вне всяких сомнений, состоялось, и иметь о нем предоставление стоит любому, кто склонен полагать литературу чем-то большим нескольких сотен складно написанных абзацев. Вопрос, таким образом, не в художественных достоинствах романа – они безусловны, - а в его познавательной ценности – а вот она, пожалуй, никакая, если, конечно, не считать познанием чрезвычайно оригинальное замечание о том, что в нашей власти все воруют. Есть, безусловно, большое число людей, полагающих, что у художественной литературы и вовсе не должно быть никакой познавательной ценности – но тогда возникает вопрос, для чего избирать темой насущные вопросы: чтобы стиль показать, что ли? так для этого можно из жизни Зевса что-нибудь, ведь тогда ни от Зевса, ни от стиля не убудет.
↧
↧
Article 1
Размышляя дальше над Тереховым, я вспомнил, как Ортега определяет источник трагедии, который, по его мнению, находится в свободном волеизъявлении героя. По-моему, это хорошо объясняет, на чем споткнулся Терехов (если, конечно, он подлинно задумывал писать трагедию или хотя бы драму – в последнем лично у меня сомнений нет).
Так вот. В ситуации, когда отношение героя к реальности определено его онтологически детерминированной склонностью к воровству, свободной воли он напрочь лишен (если не считать проявлением свободной воли избирание способов воровства, что представляется нонсенсом) – и оттого книга, очевидно задуманная как драма, становится фарсом и памфлетом, так как в ней вовсе исчезает та субстанция, которая делает возможным появление трагического. Безусловно, детерминированность современного человека, его конформность к обстоятельствам, его, так сказать, идеологически обывательский подход к миру - сама по себе тема для трагедии, но для ее изложения нужно увеличивать масштаб и избирать героем не человека, не группу людей, а уже целое человечество – взгляд скорее божественный, вряд ли посильный даже для самого одаренного человека; Толстой, может, и смог бы, но где теперь возьмешь Толстого?
Все же, что меньше масштабом, будет неизбежно выливаться в некое схематичное описание какой-нибудь «болезни общества», не более, именно оттого, что хорошее искусство всегда тянется к обобщениям, и по той причине, что обобщать ей приходится сугубо инертную массу, именуемую той или иной социальной группой. Тут как бы не хочется морализаторствовать и произносить приговоры человечеству – и без меня есть кому, – но нужно все же хорошо понять: покуда не будет избираться в герои человек, способный на утверждение своей личной воли, к добру или к худу, – стремиться создать трагедию или драму мероприятие пустое. Как из этой ловушки выходить – дело каждого; но определенно, что пытаться в рамки трагической обстановки впихнуть какое-то число чрезвычайно малоподвижных, социально (или психологически, на уровне установок) детерминированных персонажей будет порождать раз за разом ситуацию, описываемую фразой «неудачная книга большого писателя». Про писателей небольших и говорить нечего. Лучше уж тогда романы про зомби-апокалипсис.
Так вот. В ситуации, когда отношение героя к реальности определено его онтологически детерминированной склонностью к воровству, свободной воли он напрочь лишен (если не считать проявлением свободной воли избирание способов воровства, что представляется нонсенсом) – и оттого книга, очевидно задуманная как драма, становится фарсом и памфлетом, так как в ней вовсе исчезает та субстанция, которая делает возможным появление трагического. Безусловно, детерминированность современного человека, его конформность к обстоятельствам, его, так сказать, идеологически обывательский подход к миру - сама по себе тема для трагедии, но для ее изложения нужно увеличивать масштаб и избирать героем не человека, не группу людей, а уже целое человечество – взгляд скорее божественный, вряд ли посильный даже для самого одаренного человека; Толстой, может, и смог бы, но где теперь возьмешь Толстого?
Все же, что меньше масштабом, будет неизбежно выливаться в некое схематичное описание какой-нибудь «болезни общества», не более, именно оттого, что хорошее искусство всегда тянется к обобщениям, и по той причине, что обобщать ей приходится сугубо инертную массу, именуемую той или иной социальной группой. Тут как бы не хочется морализаторствовать и произносить приговоры человечеству – и без меня есть кому, – но нужно все же хорошо понять: покуда не будет избираться в герои человек, способный на утверждение своей личной воли, к добру или к худу, – стремиться создать трагедию или драму мероприятие пустое. Как из этой ловушки выходить – дело каждого; но определенно, что пытаться в рамки трагической обстановки впихнуть какое-то число чрезвычайно малоподвижных, социально (или психологически, на уровне установок) детерминированных персонажей будет порождать раз за разом ситуацию, описываемую фразой «неудачная книга большого писателя». Про писателей небольших и говорить нечего. Лучше уж тогда романы про зомби-апокалипсис.
↧
Про Мундога
(Я привожу тут, с небольшими дополнениями, текст, который был опубликован в журнале Playboy – именно этим объяснется его повествовательная интонация, которой я обычно в жежешечке не держусь: но я люблю нижеприведенного деда, а писать про него что-то специально сюда не нахожу необходимым - в данном тексте есть, собственно, все, что я хотел бы сказать).
![]()
Рассказывать историю жизни Мундога не так-то просто потому, что многочисленные сведения о нем носят анекдотический, отрывочный и противоречивый характер: его первая серьезная биография написана только в прошлом году, и автор ее, профессор Роберт Скотто, до сих пор по непонятным причинам не смог найти издателя. Факт этот представляется парадоксальным в первую очередь потому, что Мундог не был ни затворником, ни подлинно обитающим на периферии социума маргиналом – при жизни он был фигурой чрезвычайно заметной, его многие знали, почти все любили, а однажды он едва не стал культурной иконой контркультурного движения. И тем не менее, до сих пор никто не удосужился систематизировать знание о нем. Быть может, причина тут в том, что Мундог был фигурой такой разительной внешней оригинальности, что никому в голову не приходило запоминать о нем что-либо нарочно – казалось, что его и так забыть невозможно. Как бы там ни было, вот то, что известно о нем - с той или иной степенью достоверности.
Луис Томас Хардин родился 26 мая 1916 года в семье епископального проповедника в маленьком (сейчас его население чуть более трех тысяч человек) городке Мэрисвилле, что в штате Канзас. Семья жила не так чтобы хорошо и не так, чтобы дружно и много переезжала, постоянно испытывая финансовые трудности. Однажды отец взял сына на индейский праздник, где вождь по прозвищу Желтый Бык посадил его к себе на колено и позволил ему постучать в праздничный барабан: эта история произвела на него неизгладимое впечатление. Образованием мальчика занималась мать, детство его прошло в Вайоминге и Миссури; в шестнадцать лет, 4 июля 1932 года, в День независимости среди праздничных петард он нашел (не имея представления о том, что это такое) динамитный капсюль-детонатор и попытался с ним поиграть. Игрушка взорвалась; Луис остался на всю жизнь слепым. Первое время, чтобы он не сошел с ума от депрессии, ему читала вслух книжки старшая сестра Руфь; среди прочего, она прочла ему Старшую и Младшую Эдду, скандинавские эпосы исключительной даже по меркам мифологической литературы образной силы: это он тоже запомнил. Примерно тогда же он впервые стал слушать академическую музыку; под впечатлением от нее, в Школе для слепых штата Айова, он получил кое-какое базовое представление об истории и теории музыки; там же он выучился читать по методу Брайля, в том числе и нотную запись. Однако основу его представления о музыке составлял его собственный опыт слушания: на концертах и записях оркестров он натренировал слух до той степени, чтобы не иметь нужды во вспомогательных приборах – впоследствии он сочинял только в голове, вовсе не прибегая к помощи музыкальных инструментов.
В 1943 году он приехал в Нью-Йорк, не очень, кажется, понимая, что он там будет делать. Там он первое время подрабатывал натурщиком, но основное время проводил на улице, где продавал свои стихи и сочиненные им листовки. Жил он в меблированных комнатах, где познакомился с женщиной много старше его, по имени Анна Наила, и сошелся с ней, посвятив ее композицию Callisto, двенадцатигласный канон - одно из первых его академических сочинений среди тех, что удалось отыскать сейчас.
Однажды, придя на концерт в Карнеги-холл, он услышал игру Нью-йоркского филармонического оркестра, исполняющего штраусовского «Дон Кихота». Сам он утверждает, что был так поражен этой музыкой, что бросился наощупь искать того, кто ею дирижирует, согласно другой версии, сам Артур Родзинский, тогдашний музыкальный руководитель Нью-йоркского филармонического, увидев у служебного входа бледную слепую фигуру, заинтересовался посетителем. Так или иначе, они пообщались, и юный Луис произвел на дирижера глубокое впечатление: ему было позволено присутствовать на всех репетициях и выданы были одежда и какие-то денежные средства. В течение нескольких лет Луис посещал репетиции и свел знакомство с ведущими музыкантами того времени, включая Артуро Тосканини, Леонарда Бернстайна, Артура Шнабеля и Джорджа Селла.
Послевоенный Нью-Йорк в музыкальном плане имел такое же значение для остального мира, как и Вена нулевых годов девятнадцатого века, и, спустя тридцать лет – Париж: из Европы приехали, часто спасаясь от голода или войны, музыканты и теоретики (помянутый выше Шнабель, например, да и сам Тосканини), а вошедшая к тому моменту в силу американская культура утверждала себя на всех направлениях, от литературы до музыки. Хардин, таким образом, попал в атмосферу постоянного брожения идей: но не вполне пришелся ко двору в этом мире в силу определенной – и вполне осознанной - консервативности собственной эстетики, основой которой являлся считающийся на тот момент устаревшим барочный контрапункт. Страсть к нему родилась у Хардина из необходимости: проживая в порядочной нищете, он вынужден был экономить на всем, включая бумагу; для того, чтобы записать какую-то музыкальную мысль, ему приходилось делать эту мысль как можно более короткой. Так родился его метод, которого он потом придерживался всю жизнь и который описывал фразой «Как можно больше музыки на как можно меньшем пространстве». Что закономерно привело его к контрапункту, который позволял записать множество разных идей по вертикали, таким образом, существенно экономя место. Строгость контрапункта была его метафизическим принципом. Он говорил «Моцарт, Гайдн и Бетховен следовали правилам время от времени; я следую правилам всегда».
Первое время он в изобилии сочинял раунды, то есть пьесы с простейшим контрапунктом, которые могут быть представлены как одна мелодия, размноженная на несколько голосов циклической задержкой по времени: таким образом в школах учат петь детей, и многие детские песни написаны в этой форме; эта «детскость» как нельзя лучше подошла всегда немного наивной натуре Хардина (он вообще имеет заметное внешнее и идеологическое сходство с Робертом Уайатом – такой же внешне могучий, архаический мужчина, играющий хрупкую, немного инфантильную музыку; и обоим в жизни не очень повезло). К тому же периоду относятся и первые его записи - он познакомился с Гэбриелом Оллером, владельцем студии Испанского музыкального центра, попытавшись зачем-то вломиться в его дверь - тот вышел на шум, чтобы отогнать бродягу, но очень быстро (это вообще характерный момент почти всех историй о Мундоге) подружился с ним и предложил ему по ночам, бесплатно, записываться у него в студии. Записи эти очень плохого качества, Мундог играет там на всех инструментах (коих не очень много) и поет, и оформлены они звуками улиц, на которых он тогда обитал - шумом машин, криками, треском сучьев и голосами людей; выглядят они скорее как радиопьесы, озвученные очень прозрачной и внешне безыскусной музыкой; то, насколько эта музыка тщательно и безупречно отделана, замечается далеко не сразу.
Уличная торговля сочинениями, однако, денег приносила мало, отношения с Родзинским испортились самым нелепым образом, а именно из-за одежды – Хардин продал на барахолке какие-то вещи, которые ему подарил дирижер, что того возмутило. Дружба эта вообще выглядела странной: Хардин одевался в собственноручно сшитую из квадратных (это принципиально) лоскутов накидку, носил длинные волосы и бороду, ходил с палкой и в таком виде присутствовал на всех репетициях в сердце, так сказать, академической культуры музыкальной столицы мира. Смотрелось все это настолько неуместно, что продолжаться долго не могло – в 1947 году Хардин остался опять наедине со своими мыслями. Старое воспоминание о том, как он сидел на колене вождя по имени Желтый Бык, толкнуло его - и он отправился в паломничество: сперва он пытался жить в поселении с индейцами Айдахо, но оказалось, что он, странный белый человек, индейцам не нужен совершенно; и тогда он поехал по стране. В каждый новый город он прибывал со страхом, что его тут не примут и даже, пожалуй, могут побить, но ожидание это не оправдалось: принимали его хорошо, любили почти все, особенно женщины, и даже встреченный им в Лос-Анжелесе Дюк Эллингтон – тот тоже полюбил, и не раз и не два полицейские, решившие арестовать его за бродяжничество, в итоге кормили его и скидывались всем отделением ему на дальнейшую дорогу. Все, кто когда-либо встречался с ним, отмечали его абсолютную уверенность в своих силах, которая ничего общего не имеет с самоуверенностью выскочек: первое берется из чувства собственного достоинства, второе – результат завышенной самооценки, то есть вещи, противоположной достоинству.
В целом, из этого путешествия Хардин вернулся разочарованным не только в своей способности интегрироваться в архаическое общество индейцев, но и в своем мнении об окружающем мире в целом. На интуитивном уровне он всегда скептически относился к современной ему культуре, но тут ощутил себя ей прямо чужим. Тогда он решил отказаться от прошлого и от своей с ним идентичности, включая и собственное имя, и назвал себя Мундог – в честь собаки, с которой он дружил в детстве и которая, по его словам, «выла на Луну так, как ни одна другая собака в мире». Он вернулся на улицы Нью-Йорка, спал где попало, чаще всего – на крышах; днем же перемещался между 51 и 52 улицами и Шестой авеню; позже по совету друга, снял недорогие апартаменты в отеле «Аристо», куда и возвращался на ночь в следующие двадцать лет. В 1952 году он женился на некой Мэри Уайтинг, наполовину японке по происхождению; 1 июня 1953 года у него родилась дочь, которую он назвал, натурально, Джун, что значит «Июнь».
52 улица – это нью-йоркский Монмартр, улица клубов; поэтому слава Мундога скоро утвердилась в артистических и богемных кругах: его навещали Бенни Гудмен, Дюк Эллитнтон, Сэмми Дэвис и Кассиус Клей (тот звал его либо Мун, либо Дог, но никогда вместе); Чарли Паркер вел с ним пространные беседы и хотел сделать совместный альбом, но умер, к несчастью (Мундог потом написал чакону его памяти), а молодой Брандо целую ночь играл с ним на бонгах (довольно неплохо, по воспоминаниям Мундога) в его номере в «Аристо». Уличная слава его в 50-х была так велика, что отель Хилтон в одной из своих реклам писал «Вход напротив Мундога». Битники и хиппи считали его своим, Ален Гинзберг открывал его концерт, а одним из первых названий группы The Beatles было Johnny and the Moondogs. Прогрессивная пресса решила, что лохматый, оборванный, живущий на улицах и, по общему мнению, похожий на Христа слепой гений полностью вписывается в народившуюся контркультурную идеологию, и попыталась придать ему статус иконы молодежного движения, игнорируя тот факт, что Мундог обитал на улице тогда, когда все нынешние герои еще в школу не ходили.
Сам Мундог, меж тем, вовсе не был доволен такого рода славой: когда Дженис Джоплин на дебютном альбоме записала его раунд All Is Loneliness, он заявил, что «она все испортила». Когда в 1954 году диск-жокей Алан Фрид, человек, которого называют «отцом рок-н-ролла» (хотя понятие «рок-н-ролл» придумал не он, но он сделал его популярным) назвал свою новую программу «Moondog Rock’n’Roll Party», Мундог возмутился и подал в суд, требуя запретить использование своего имени. Суд этот примечателен в первую очередь тем, что туда в качестве то ли экспертов, то ли свидетелей были вызваны Бенни Гудмен, Тосканини и даже (по некоторым сведениям) Стравинский. Точно неизвестно, кто из них произнес фразу «Строго говоря, мы имеем дело с серьезным композитором», но есть свидетельства, что это сделал Стравинский, человек, в целом, довольно заносчивый и не очень охотно признававший чей-либо талант. Мундог суд выиграл, Фрид извинился: спустя семь лет его карьера закончилась скандалом, связанным с проплаченным эфиром для песен, каковая практика в Америке называется «пэйола».
В начале 60-х идиосинкразия Мундога к окружающему миру дошла до того, что он прямо стал ассоциировать себя с героями Эдды, которую когда-то читала ему сестра Руфь: он стал носить на улицах Нью-Йорка рогатый шлем и копье, и органист Джимми Макгрифф, записав на своей пластинке композицию собственного сочинения Spear of Moondog, приложил к ней следующее объяснение: «Мундог – слепой, и вы почти каждый день можете встретить его в Нью-Йорке: он одевается как викинг и носит копье». Как отмечает биограф, Макгрифф, судя по этому описанию, не имел никакого понятия о том, что Мундог композитор - дело было уже в 1969 году, и к тому времени интерес к музыке Мундога, никогда не бывший особенно большим, почти угас: контркультура кончалась, на дворе стояли 70-е, с их цинизмом, пессимизмом и – что существенно в случае Мундога – всплеском уличной преступности. По этой ли причине или же просто в силу стечения обстоятельств – но в 1974 году Мундог взял и уехал из Америки, настолько тихо, что многие были уверены в его смерти, и Пол Саймон в какой-то радиопередаче даже оплакал «безвременную кончину слепого гения». Но Мундог не умер – напротив, он, как оказалось, переместился в лучшую страну: в его случае этой страной была Германия, с ее рекой Рейн, которые викинг Мундог называл «Священной землей и священной рекой». Там, сперва в Гамбурге, а после в Мюнстере, он принялся жить так, как привык – то есть, сидеть днем посреди улицы в рогатом шлеме и торговать своими стихами и музыкой. За долгое время самодостаточной жизни он обзавелся целым ансамблем инструментов собственного изобретения – треугольным перкуссионным устройством под названием «тримба», смычковым инструментом под названием hus (что по-норвежски означает «дом») и треугольной арфой под названием «oo» (это по-английски, как читать – каждый решает сам), напоминающей по звуку дульцимер.
Спустя год студентка по имени Илона Гебель увидела его на улице, разузнала, кто он, и купила в магазине пластинку его композиций; ей трудно оказалось смириться с мыслью, что человек, способный сочинить столь поразительную музыку, вынужден жить на улице (она, очевидно, не представляла, что таково желание самого Мундога). Она пригласила его в гости в дом, где обитала с семьей, и предложила ему пожить с ними. Мундогу было уже почти шестьдесят: внезапно он согласился и прожил в этом доме почти четверть века. Еще спустя некоторое время Илона спросила его, зачем он носит все эти странные одежды – в конце концов, он модельер или композитор? Почему-то на Мундога это произвело впечатление, и он перестал одеваться как скандинавский бог, превратившись в седого патриарха, обретшего покой, прилежную переписчицу его музыки, возможность не думать о хлебе насущном и свободное время для творчества. Он много писал, сочинив, между прочим, свой magnum opus – огромную тональную поэму под названием The Creation, его приглашали на концерты и радиопередачи, Леонард Бернстайн стихами звал его вернуться на родину, а будущий участник группы Mouse On Mars Энди Тома научил его пользоваться сэмплером.
Мундог утверждал, что это именно он изобрел минимализм. Так это или нет – вопрос дискуссионный, но Филип Гласс подтверждает, что они со Стивеном Райхом в пору обучения в Джульярдской школе более серьезно относились к творчеству Мундога, нежели к словам своих преподавателей. Для минимализма принципиально, что музыка развертывается во времени. Разумеется, музыка, как вид искусства, имеющий временную координату, по-другому и не умеет, но минимализм полагает время в виде принципиального архитектора, своего рода перводвигателя своих композиций. А поскольку инструментом представления временного измерения в музыке является ритм – то в этом смысле Мундог, чьи пьесы почти всегда сопровождены пунктиром перкуссии, безусловная предтеча минимализма: даже в тех редких случаях, когда ему доводилось дирижировать, он делал это, сидя за басовым барабаном и выстукивая на нем ритм вместо того, чтобы делать взмахи руками. Вся уникальная музыка его сложена из строгого контрапункта и очень хитрого, именуемого иными комментаторами «змеиным», шелестящего перкуссионного ритма: музыка умная, симметричная, светлая и чистая, как математика.
Представление о мире у Мундога было не менее строгим и умозрительным – он утверждал, что Космос построен из обертонов, среди которых кратные трем имеют наибольшее значение; девятый обертон является Богом; Мундог называл его Мегаразум (Megamind). Теория эта несколько туманна, так как не вполне понятно, основной тон какого звука берется за эталон; у пифагорейцев, на которых очевидно ссылается эта теория, фундаментальные звуки рождало движение небесных светил (а не сфер, представление о которых появилось существенно позже); вполне возможно, впрочем, что Бог, по мнению Мундога, есть в любом звуке. Как бы там ни было, умер он 8 сентября 1999 года, в возрасте восьмидесяти трех лет, в Мюнстере, всего одного дня не дожив до даты, которую можно было бы записать как 9.9.1999 и которая бы ему, утверждавшему, что Бог – это девятый обертон, определенно бы понравилась.
Ну и собственно – посвященная Паркеру чакона.
Рассказывать историю жизни Мундога не так-то просто потому, что многочисленные сведения о нем носят анекдотический, отрывочный и противоречивый характер: его первая серьезная биография написана только в прошлом году, и автор ее, профессор Роберт Скотто, до сих пор по непонятным причинам не смог найти издателя. Факт этот представляется парадоксальным в первую очередь потому, что Мундог не был ни затворником, ни подлинно обитающим на периферии социума маргиналом – при жизни он был фигурой чрезвычайно заметной, его многие знали, почти все любили, а однажды он едва не стал культурной иконой контркультурного движения. И тем не менее, до сих пор никто не удосужился систематизировать знание о нем. Быть может, причина тут в том, что Мундог был фигурой такой разительной внешней оригинальности, что никому в голову не приходило запоминать о нем что-либо нарочно – казалось, что его и так забыть невозможно. Как бы там ни было, вот то, что известно о нем - с той или иной степенью достоверности.
Луис Томас Хардин родился 26 мая 1916 года в семье епископального проповедника в маленьком (сейчас его население чуть более трех тысяч человек) городке Мэрисвилле, что в штате Канзас. Семья жила не так чтобы хорошо и не так, чтобы дружно и много переезжала, постоянно испытывая финансовые трудности. Однажды отец взял сына на индейский праздник, где вождь по прозвищу Желтый Бык посадил его к себе на колено и позволил ему постучать в праздничный барабан: эта история произвела на него неизгладимое впечатление. Образованием мальчика занималась мать, детство его прошло в Вайоминге и Миссури; в шестнадцать лет, 4 июля 1932 года, в День независимости среди праздничных петард он нашел (не имея представления о том, что это такое) динамитный капсюль-детонатор и попытался с ним поиграть. Игрушка взорвалась; Луис остался на всю жизнь слепым. Первое время, чтобы он не сошел с ума от депрессии, ему читала вслух книжки старшая сестра Руфь; среди прочего, она прочла ему Старшую и Младшую Эдду, скандинавские эпосы исключительной даже по меркам мифологической литературы образной силы: это он тоже запомнил. Примерно тогда же он впервые стал слушать академическую музыку; под впечатлением от нее, в Школе для слепых штата Айова, он получил кое-какое базовое представление об истории и теории музыки; там же он выучился читать по методу Брайля, в том числе и нотную запись. Однако основу его представления о музыке составлял его собственный опыт слушания: на концертах и записях оркестров он натренировал слух до той степени, чтобы не иметь нужды во вспомогательных приборах – впоследствии он сочинял только в голове, вовсе не прибегая к помощи музыкальных инструментов.
В 1943 году он приехал в Нью-Йорк, не очень, кажется, понимая, что он там будет делать. Там он первое время подрабатывал натурщиком, но основное время проводил на улице, где продавал свои стихи и сочиненные им листовки. Жил он в меблированных комнатах, где познакомился с женщиной много старше его, по имени Анна Наила, и сошелся с ней, посвятив ее композицию Callisto, двенадцатигласный канон - одно из первых его академических сочинений среди тех, что удалось отыскать сейчас.
Однажды, придя на концерт в Карнеги-холл, он услышал игру Нью-йоркского филармонического оркестра, исполняющего штраусовского «Дон Кихота». Сам он утверждает, что был так поражен этой музыкой, что бросился наощупь искать того, кто ею дирижирует, согласно другой версии, сам Артур Родзинский, тогдашний музыкальный руководитель Нью-йоркского филармонического, увидев у служебного входа бледную слепую фигуру, заинтересовался посетителем. Так или иначе, они пообщались, и юный Луис произвел на дирижера глубокое впечатление: ему было позволено присутствовать на всех репетициях и выданы были одежда и какие-то денежные средства. В течение нескольких лет Луис посещал репетиции и свел знакомство с ведущими музыкантами того времени, включая Артуро Тосканини, Леонарда Бернстайна, Артура Шнабеля и Джорджа Селла.
Послевоенный Нью-Йорк в музыкальном плане имел такое же значение для остального мира, как и Вена нулевых годов девятнадцатого века, и, спустя тридцать лет – Париж: из Европы приехали, часто спасаясь от голода или войны, музыканты и теоретики (помянутый выше Шнабель, например, да и сам Тосканини), а вошедшая к тому моменту в силу американская культура утверждала себя на всех направлениях, от литературы до музыки. Хардин, таким образом, попал в атмосферу постоянного брожения идей: но не вполне пришелся ко двору в этом мире в силу определенной – и вполне осознанной - консервативности собственной эстетики, основой которой являлся считающийся на тот момент устаревшим барочный контрапункт. Страсть к нему родилась у Хардина из необходимости: проживая в порядочной нищете, он вынужден был экономить на всем, включая бумагу; для того, чтобы записать какую-то музыкальную мысль, ему приходилось делать эту мысль как можно более короткой. Так родился его метод, которого он потом придерживался всю жизнь и который описывал фразой «Как можно больше музыки на как можно меньшем пространстве». Что закономерно привело его к контрапункту, который позволял записать множество разных идей по вертикали, таким образом, существенно экономя место. Строгость контрапункта была его метафизическим принципом. Он говорил «Моцарт, Гайдн и Бетховен следовали правилам время от времени; я следую правилам всегда».
Первое время он в изобилии сочинял раунды, то есть пьесы с простейшим контрапунктом, которые могут быть представлены как одна мелодия, размноженная на несколько голосов циклической задержкой по времени: таким образом в школах учат петь детей, и многие детские песни написаны в этой форме; эта «детскость» как нельзя лучше подошла всегда немного наивной натуре Хардина (он вообще имеет заметное внешнее и идеологическое сходство с Робертом Уайатом – такой же внешне могучий, архаический мужчина, играющий хрупкую, немного инфантильную музыку; и обоим в жизни не очень повезло). К тому же периоду относятся и первые его записи - он познакомился с Гэбриелом Оллером, владельцем студии Испанского музыкального центра, попытавшись зачем-то вломиться в его дверь - тот вышел на шум, чтобы отогнать бродягу, но очень быстро (это вообще характерный момент почти всех историй о Мундоге) подружился с ним и предложил ему по ночам, бесплатно, записываться у него в студии. Записи эти очень плохого качества, Мундог играет там на всех инструментах (коих не очень много) и поет, и оформлены они звуками улиц, на которых он тогда обитал - шумом машин, криками, треском сучьев и голосами людей; выглядят они скорее как радиопьесы, озвученные очень прозрачной и внешне безыскусной музыкой; то, насколько эта музыка тщательно и безупречно отделана, замечается далеко не сразу.
Уличная торговля сочинениями, однако, денег приносила мало, отношения с Родзинским испортились самым нелепым образом, а именно из-за одежды – Хардин продал на барахолке какие-то вещи, которые ему подарил дирижер, что того возмутило. Дружба эта вообще выглядела странной: Хардин одевался в собственноручно сшитую из квадратных (это принципиально) лоскутов накидку, носил длинные волосы и бороду, ходил с палкой и в таком виде присутствовал на всех репетициях в сердце, так сказать, академической культуры музыкальной столицы мира. Смотрелось все это настолько неуместно, что продолжаться долго не могло – в 1947 году Хардин остался опять наедине со своими мыслями. Старое воспоминание о том, как он сидел на колене вождя по имени Желтый Бык, толкнуло его - и он отправился в паломничество: сперва он пытался жить в поселении с индейцами Айдахо, но оказалось, что он, странный белый человек, индейцам не нужен совершенно; и тогда он поехал по стране. В каждый новый город он прибывал со страхом, что его тут не примут и даже, пожалуй, могут побить, но ожидание это не оправдалось: принимали его хорошо, любили почти все, особенно женщины, и даже встреченный им в Лос-Анжелесе Дюк Эллингтон – тот тоже полюбил, и не раз и не два полицейские, решившие арестовать его за бродяжничество, в итоге кормили его и скидывались всем отделением ему на дальнейшую дорогу. Все, кто когда-либо встречался с ним, отмечали его абсолютную уверенность в своих силах, которая ничего общего не имеет с самоуверенностью выскочек: первое берется из чувства собственного достоинства, второе – результат завышенной самооценки, то есть вещи, противоположной достоинству.
В целом, из этого путешествия Хардин вернулся разочарованным не только в своей способности интегрироваться в архаическое общество индейцев, но и в своем мнении об окружающем мире в целом. На интуитивном уровне он всегда скептически относился к современной ему культуре, но тут ощутил себя ей прямо чужим. Тогда он решил отказаться от прошлого и от своей с ним идентичности, включая и собственное имя, и назвал себя Мундог – в честь собаки, с которой он дружил в детстве и которая, по его словам, «выла на Луну так, как ни одна другая собака в мире». Он вернулся на улицы Нью-Йорка, спал где попало, чаще всего – на крышах; днем же перемещался между 51 и 52 улицами и Шестой авеню; позже по совету друга, снял недорогие апартаменты в отеле «Аристо», куда и возвращался на ночь в следующие двадцать лет. В 1952 году он женился на некой Мэри Уайтинг, наполовину японке по происхождению; 1 июня 1953 года у него родилась дочь, которую он назвал, натурально, Джун, что значит «Июнь».
52 улица – это нью-йоркский Монмартр, улица клубов; поэтому слава Мундога скоро утвердилась в артистических и богемных кругах: его навещали Бенни Гудмен, Дюк Эллитнтон, Сэмми Дэвис и Кассиус Клей (тот звал его либо Мун, либо Дог, но никогда вместе); Чарли Паркер вел с ним пространные беседы и хотел сделать совместный альбом, но умер, к несчастью (Мундог потом написал чакону его памяти), а молодой Брандо целую ночь играл с ним на бонгах (довольно неплохо, по воспоминаниям Мундога) в его номере в «Аристо». Уличная слава его в 50-х была так велика, что отель Хилтон в одной из своих реклам писал «Вход напротив Мундога». Битники и хиппи считали его своим, Ален Гинзберг открывал его концерт, а одним из первых названий группы The Beatles было Johnny and the Moondogs. Прогрессивная пресса решила, что лохматый, оборванный, живущий на улицах и, по общему мнению, похожий на Христа слепой гений полностью вписывается в народившуюся контркультурную идеологию, и попыталась придать ему статус иконы молодежного движения, игнорируя тот факт, что Мундог обитал на улице тогда, когда все нынешние герои еще в школу не ходили.
Сам Мундог, меж тем, вовсе не был доволен такого рода славой: когда Дженис Джоплин на дебютном альбоме записала его раунд All Is Loneliness, он заявил, что «она все испортила». Когда в 1954 году диск-жокей Алан Фрид, человек, которого называют «отцом рок-н-ролла» (хотя понятие «рок-н-ролл» придумал не он, но он сделал его популярным) назвал свою новую программу «Moondog Rock’n’Roll Party», Мундог возмутился и подал в суд, требуя запретить использование своего имени. Суд этот примечателен в первую очередь тем, что туда в качестве то ли экспертов, то ли свидетелей были вызваны Бенни Гудмен, Тосканини и даже (по некоторым сведениям) Стравинский. Точно неизвестно, кто из них произнес фразу «Строго говоря, мы имеем дело с серьезным композитором», но есть свидетельства, что это сделал Стравинский, человек, в целом, довольно заносчивый и не очень охотно признававший чей-либо талант. Мундог суд выиграл, Фрид извинился: спустя семь лет его карьера закончилась скандалом, связанным с проплаченным эфиром для песен, каковая практика в Америке называется «пэйола».
В начале 60-х идиосинкразия Мундога к окружающему миру дошла до того, что он прямо стал ассоциировать себя с героями Эдды, которую когда-то читала ему сестра Руфь: он стал носить на улицах Нью-Йорка рогатый шлем и копье, и органист Джимми Макгрифф, записав на своей пластинке композицию собственного сочинения Spear of Moondog, приложил к ней следующее объяснение: «Мундог – слепой, и вы почти каждый день можете встретить его в Нью-Йорке: он одевается как викинг и носит копье». Как отмечает биограф, Макгрифф, судя по этому описанию, не имел никакого понятия о том, что Мундог композитор - дело было уже в 1969 году, и к тому времени интерес к музыке Мундога, никогда не бывший особенно большим, почти угас: контркультура кончалась, на дворе стояли 70-е, с их цинизмом, пессимизмом и – что существенно в случае Мундога – всплеском уличной преступности. По этой ли причине или же просто в силу стечения обстоятельств – но в 1974 году Мундог взял и уехал из Америки, настолько тихо, что многие были уверены в его смерти, и Пол Саймон в какой-то радиопередаче даже оплакал «безвременную кончину слепого гения». Но Мундог не умер – напротив, он, как оказалось, переместился в лучшую страну: в его случае этой страной была Германия, с ее рекой Рейн, которые викинг Мундог называл «Священной землей и священной рекой». Там, сперва в Гамбурге, а после в Мюнстере, он принялся жить так, как привык – то есть, сидеть днем посреди улицы в рогатом шлеме и торговать своими стихами и музыкой. За долгое время самодостаточной жизни он обзавелся целым ансамблем инструментов собственного изобретения – треугольным перкуссионным устройством под названием «тримба», смычковым инструментом под названием hus (что по-норвежски означает «дом») и треугольной арфой под названием «oo» (это по-английски, как читать – каждый решает сам), напоминающей по звуку дульцимер.
Спустя год студентка по имени Илона Гебель увидела его на улице, разузнала, кто он, и купила в магазине пластинку его композиций; ей трудно оказалось смириться с мыслью, что человек, способный сочинить столь поразительную музыку, вынужден жить на улице (она, очевидно, не представляла, что таково желание самого Мундога). Она пригласила его в гости в дом, где обитала с семьей, и предложила ему пожить с ними. Мундогу было уже почти шестьдесят: внезапно он согласился и прожил в этом доме почти четверть века. Еще спустя некоторое время Илона спросила его, зачем он носит все эти странные одежды – в конце концов, он модельер или композитор? Почему-то на Мундога это произвело впечатление, и он перестал одеваться как скандинавский бог, превратившись в седого патриарха, обретшего покой, прилежную переписчицу его музыки, возможность не думать о хлебе насущном и свободное время для творчества. Он много писал, сочинив, между прочим, свой magnum opus – огромную тональную поэму под названием The Creation, его приглашали на концерты и радиопередачи, Леонард Бернстайн стихами звал его вернуться на родину, а будущий участник группы Mouse On Mars Энди Тома научил его пользоваться сэмплером.
Мундог утверждал, что это именно он изобрел минимализм. Так это или нет – вопрос дискуссионный, но Филип Гласс подтверждает, что они со Стивеном Райхом в пору обучения в Джульярдской школе более серьезно относились к творчеству Мундога, нежели к словам своих преподавателей. Для минимализма принципиально, что музыка развертывается во времени. Разумеется, музыка, как вид искусства, имеющий временную координату, по-другому и не умеет, но минимализм полагает время в виде принципиального архитектора, своего рода перводвигателя своих композиций. А поскольку инструментом представления временного измерения в музыке является ритм – то в этом смысле Мундог, чьи пьесы почти всегда сопровождены пунктиром перкуссии, безусловная предтеча минимализма: даже в тех редких случаях, когда ему доводилось дирижировать, он делал это, сидя за басовым барабаном и выстукивая на нем ритм вместо того, чтобы делать взмахи руками. Вся уникальная музыка его сложена из строгого контрапункта и очень хитрого, именуемого иными комментаторами «змеиным», шелестящего перкуссионного ритма: музыка умная, симметричная, светлая и чистая, как математика.
Представление о мире у Мундога было не менее строгим и умозрительным – он утверждал, что Космос построен из обертонов, среди которых кратные трем имеют наибольшее значение; девятый обертон является Богом; Мундог называл его Мегаразум (Megamind). Теория эта несколько туманна, так как не вполне понятно, основной тон какого звука берется за эталон; у пифагорейцев, на которых очевидно ссылается эта теория, фундаментальные звуки рождало движение небесных светил (а не сфер, представление о которых появилось существенно позже); вполне возможно, впрочем, что Бог, по мнению Мундога, есть в любом звуке. Как бы там ни было, умер он 8 сентября 1999 года, в возрасте восьмидесяти трех лет, в Мюнстере, всего одного дня не дожив до даты, которую можно было бы записать как 9.9.1999 и которая бы ему, утверждавшему, что Бог – это девятый обертон, определенно бы понравилась.
Ну и собственно – посвященная Паркеру чакона.
↧
Article 0
Еще чуть Мундога – самая чистая любовная песня, которую я знаю. Героиней ее является город Нью-Йорк. Ну и плюс фотокарточки – полюбуйтесь.
↧
Гендер и конформизм
«Московская экспериментальная школа по гендерным исследованиям» (не спрашивайте меня, где я все это беру, это интернет) сообщает, что создана с целью «активизировать сообщества активистов» на предмет того, чтобы «развить гендерную чувствительность в российском общественно-политическом дискурсе». Опасно ходят.
В процессе действия «школы» намечается «активистский и правовой блок, на котором обсуждаются острые социальные вопросы, стоящие перед российским обществом сегодня: насилие, права секс-работников, борьба за права женщин, ЛГБТ, квир и интерсексуалов».
Оставляя в стороне все прочие претензии, интересно вот что: кто же всем этим людям сказал, что хотя бы одна из перечисленных проблем «стоит перед российским обществом»?
А ведь это вопрос, который первым должен себе задавать честный исследователь. Типа: хочу изобрести крем для бритья, который заодно умеет выводить пятна масляной краски и может служить питательной смесью в космосе. Но нахуя? Кто им будет пользоваться? Нужна ли моя инициатива обществу?
То есть, безусловно, все перечисленные вопросы в нашем обществе до известной степени есть, но это не то же, что «они стоят»: разницу проще всего пояснить на чрезвычайно актуальном для гендерных девушек примере хера – хер тоже у изрядного числа людей есть, но далеко не всегда стоит; с проблемами то же самое.
Большинство участников этого мероприятия – дамы, что понятно: институализация дисциплины под названием «гендерные исследования» вообще была проведена исключительно ради того, чтобы организовать лавочку по трудоустройству некоторого числа амбициозных девушек - от совсем тупых, вроде Наоми Вулф, написавшей биографию вагины и пытавшейся десять лет назад засудить своего преподавателя, почтенного старца Харольда Блума, за то, что тот еще двадцать лет назад потрогал ее за бедро (сообщала, что все двадцать лет с тех пор ее мучают кошмары), до продвинутых версий типа Джудит Батлер, «матери квир-теории», которую ныне считают самым главным доказательством того, что женщины могут быть философами, и которая, имея звание the Hannah Arendt Professor of Philosophy (не знаю, как это перевести), каждый абзац каждой своей статьи начинает фразой «Если правильно интерпретировать фразу Ханны Арендт о том, что etc.» - академический журнал «Philosophy and Literature» хотел ей даже дать приз за самый безобразный стиль письма. В этом смысле данная институция выполняет даже где-то полезную функцию – куда хуже было бы, ежели бы такого сорта девушкам было некуда податься, и они рванули бы в настоящую философию или даже в булочную продавщицами. Тем не менее, сугубо «гендерный» состав этого мероприятия, в сущности, обусловливает его несколько рекламный modus operandi: не то важно, чтобы иметь отношение к реальности, а то, чтобы отличать эмерджентный дискурс от эссенциалистского, а лаканианский – от альтюссерианского.
Все это каким-то образом связано с тем, что кругом меня самые разные люди стали постить у себя в журналах и аккаунтах ссылки на сообщество feministki с вариацией одного и того же комментария «Еп твою мать, что ж это деется»; ссылки идут на разные посты, но ступор у людей всегда один и тот же. Списывать это все на патриархат и шовинизм – удел как раз помянутого сообщества, которое, разумеется, очень легко объяснит, отчего среди ссылающихся немало женщин – там для таких женщин есть прекрасное слово «хуезащитница». Я, однако, с позиций мужской свиньи могу точно сказать, что постоянная готовность проявить шовинизм утомит хоть быка, у людей свои проблемы, и в гробу они видали «гендерную чувствительность в российском общественно-политическом дискурсе», на жизнь бы заработать. В любом случае, интерес к этой теме у нашего образованного человека нынче какой-то нервный и, прямо скажем, боязливый, как, я помню, у нас когда-то, в советское время, ходили на фильм «Легенда о динозавре»: тем, кто его еще не видел, рассказывали, что в зале кричат от страха, а одна старушка прямо умерла в кресле от ужаса, когда динозавр перекусил человека. Многие интересующиеся называют этот самый «гендерный вопрос» цирком, и они недалеки от истины, на самом деле, потому что цирк и оперетта – это два вида искусства, которым не помогли даже постмодернизм с постструктурализмом, отменившие все цензы и вписавшие все «искусство» в концепцию «среды», «структуры» и «дискурса»; и цирк, и оперетта как были развлечением то ли для детей, то ли для обывателя, то ли для пролетариата, – так им и остались: и это при том, что в список «серьезных вещей», достойных упоминания в любом философском трактате, умудрились попасть даже зомби-трэш, Эжен Сю, Бульвер-Литтон и сериалы про Баффи.
Так вот и феминистический дискурс – несмотря на гранты, институты и целых профессоров философии, мероприятие это довольно неуклонно вырождается из системы локальных центров занятости для некоторого числа предприимчивых дамочек в чистый цирк с конями, то есть в некоторую разновидность фолк-хистори, которую агрессивное меньшинство заставило весь мир преподавать в университетах в рамках толерантности, примерно так же, как у нас в университеты упорно стараются пропихнуть Рерихов. Преподавать-то заставили, а вот уважать нет: ученое и культурное сообщество относится к необходимости согласовываться с «гендерными теориями» с явным – и довольно снобистским, вот она, оперетта - сарказмом и, улучив любой момент, норовит сказать в их адрес какую-нибудь вежливую гадость – ученые тихо протестуют против лысенковщины и сталинизма, в таком духе. Все это публику начинает заметно раздражать, причем это происходит далеко не только у нас. Когда американцы с неприятным удивлением узнали, что их собственные американские девочки в больших количествах готовы вешаться на шею сексуальному террористу Царнаеву, в блогах тамошних доводилось читать рассуждения примерно такого толка: мол, что же вы хотите, мы, безусловно, запретили мужчине вести себя по мужски, а сказать «глава семейства» у нас - это все равно что похвалить Гитлера; однако мы никуда не дели девочек, которые торчат от брутальных мущщин, потому что это биология. Ну и вот, мол, под боком у них брутальных мущщин нет, так они себе нашли Царнаева. Я не знаю, справедливо ли это суждение или нет, и мне это не очень интересно: характерно то, что оно само по себе есть.
Проблема в том, что «гендерный вопрос» держится на теоретическом плаву в силу нескольких утверждений, лишенных какого бы то ни было эмпирического или статистического основания, одним из которых, например, является утверждение о том, что гендер конструируется и конституируется социально, а не биологически. Мне не попадались еще лонгитюдные исследования о том, чтобы девочку, идентифицирующую себя как девочку, отрывали бы от «дискурса», давали бы ей танчики вместо кукол – и она бы выросла в хардкорного мужыка, который ебет все, что шевелится, пьет пиво, ходит на футбол, бьет в табло при любом удобном случае, не посещает магазины одежды, ненавидит стразики и всячески избегает ответственности, связанной с деторождением. Это при том, что существует серьезная эмпирическая база, утверждающая не то, чтобы обратное, но разумное – что и так, и этак, и биологически, и социально; мелочь состоит в том, что признание «этак» убьет всю теоретическую базу феминизма. Смех, однако, в том, что когда нужно – то все становится наоборот; так, гомосексуалисты с большой охотой соглашаются, что гомосексуальность определяется биологически, так как это позволяет им избежать упреков в том, что они своей пропагандой из детей делают геев; то есть, коротко выглядит это следующим образом: геями рождаются, а женщинами нет; некоторую двусмысленность этой морали гендерные идеологи благоразумно не акцентируют.
Иногда, при взгляде на эту свистопляску со стороны, делается не вполне понятным, каким образом существует в университетах учение с такой сногсшибательной теоретической базой и полным отсутствием базы эмпирической. Разумеется, очевидно, что феминизм сейчас – это составная часть идеологии либерального рынка, который пестует с его помощью целый класс материально независимых потребителей: если бы это было не так, феминизм бы уже давно свернули в трубочку и сунули куда надо, либеральный рынок это не самая терпеливая идеологическая среда, о чем хорошо знают мужчины, коммунисты и атеисты. Тем не менее, это только часть ответа: другая же состоит в том, что любое полемическое движение определяется в первую очередь качеством противника. «Гендерный вопрос» по данному параметру выживает, как это ни странно, именно из-за того, что бодаться с ним лезут шовинисты: то есть, тупорылая публика, ратующая за духовность, «уклад наших предков», «главное предназначение женщины» и «секс только для деторождения» плюс журналист Никонов и доморощенные этологи, - народ все такой красоты, что на его фоне и Шойгу сойдет за Цицерона. Грудью против феминизма также раз за разом встают сообщества озабоченных матерей и поклонницы многопоколенных семей – то есть, именно та публика, которая наряду с феминизмом требует запретить заодно и интернет. Разумеется, сестры ощущают себя тут каждая лично Свободой на баррикадах – они все такие красивые, с голой сиськой, стоят под флагом, а против них прет серая масса с хоругвями, сосками, кастрюлями и плетками. Трудно себя такую не полюбить.
И вот таким образом вся эта мыльная опера, интерес к которой со стороны людей, не сосущих гранты и стипендии за постановки «гендерных вопросов», обусловлен чисто и исключительно темой половой ебли, – возносится наверх как некая существенная часть повседневности. Аналогия тут очень простая: вообразите себе, что футбольные фанаты потребовали бы от общества больше внимания к своим сугубо футбольным проблемам, организовали бы «Институты футбольных исследований» и требовали бы всех, кто зимой встает на коньки, привлекать за оскорбление их футбольной идентичности, а при приеме на работу считали бы необходимым устраивать позитивную дискриминацию, то есть обязали бы работодателя при прочих равных отдавать предпочтение найму людей, играющих в футбол, перед задрипанными волейболистами и пловцами. Спору нет, спорт и ебля вещи почтенные и исключительно важные – но интеллектуальный потенциал обоих этих мероприятий оставляет желать.
Собственно, ничтожный интеллектуальный потенциал темы и позволяет «Московской экспериментальной школе по гендерным исследованиям» писать об «острых социальных вопросах, стоящих перед российским обществом. Потому что за руку никто не схватит: феминизм борется с массой конформных людей, которые еще со школы готовы согласиться с любым категорическим суждением. Им скажут – «Вопрос стоит», они ответят – «Ну да, стоит, но вы же, бабы, тупые». И пошла молоть мельница.
Очень удобно.
В процессе действия «школы» намечается «активистский и правовой блок, на котором обсуждаются острые социальные вопросы, стоящие перед российским обществом сегодня: насилие, права секс-работников, борьба за права женщин, ЛГБТ, квир и интерсексуалов».
Оставляя в стороне все прочие претензии, интересно вот что: кто же всем этим людям сказал, что хотя бы одна из перечисленных проблем «стоит перед российским обществом»?
А ведь это вопрос, который первым должен себе задавать честный исследователь. Типа: хочу изобрести крем для бритья, который заодно умеет выводить пятна масляной краски и может служить питательной смесью в космосе. Но нахуя? Кто им будет пользоваться? Нужна ли моя инициатива обществу?
То есть, безусловно, все перечисленные вопросы в нашем обществе до известной степени есть, но это не то же, что «они стоят»: разницу проще всего пояснить на чрезвычайно актуальном для гендерных девушек примере хера – хер тоже у изрядного числа людей есть, но далеко не всегда стоит; с проблемами то же самое.
Большинство участников этого мероприятия – дамы, что понятно: институализация дисциплины под названием «гендерные исследования» вообще была проведена исключительно ради того, чтобы организовать лавочку по трудоустройству некоторого числа амбициозных девушек - от совсем тупых, вроде Наоми Вулф, написавшей биографию вагины и пытавшейся десять лет назад засудить своего преподавателя, почтенного старца Харольда Блума, за то, что тот еще двадцать лет назад потрогал ее за бедро (сообщала, что все двадцать лет с тех пор ее мучают кошмары), до продвинутых версий типа Джудит Батлер, «матери квир-теории», которую ныне считают самым главным доказательством того, что женщины могут быть философами, и которая, имея звание the Hannah Arendt Professor of Philosophy (не знаю, как это перевести), каждый абзац каждой своей статьи начинает фразой «Если правильно интерпретировать фразу Ханны Арендт о том, что etc.» - академический журнал «Philosophy and Literature» хотел ей даже дать приз за самый безобразный стиль письма. В этом смысле данная институция выполняет даже где-то полезную функцию – куда хуже было бы, ежели бы такого сорта девушкам было некуда податься, и они рванули бы в настоящую философию или даже в булочную продавщицами. Тем не менее, сугубо «гендерный» состав этого мероприятия, в сущности, обусловливает его несколько рекламный modus operandi: не то важно, чтобы иметь отношение к реальности, а то, чтобы отличать эмерджентный дискурс от эссенциалистского, а лаканианский – от альтюссерианского.
Все это каким-то образом связано с тем, что кругом меня самые разные люди стали постить у себя в журналах и аккаунтах ссылки на сообщество feministki с вариацией одного и того же комментария «Еп твою мать, что ж это деется»; ссылки идут на разные посты, но ступор у людей всегда один и тот же. Списывать это все на патриархат и шовинизм – удел как раз помянутого сообщества, которое, разумеется, очень легко объяснит, отчего среди ссылающихся немало женщин – там для таких женщин есть прекрасное слово «хуезащитница». Я, однако, с позиций мужской свиньи могу точно сказать, что постоянная готовность проявить шовинизм утомит хоть быка, у людей свои проблемы, и в гробу они видали «гендерную чувствительность в российском общественно-политическом дискурсе», на жизнь бы заработать. В любом случае, интерес к этой теме у нашего образованного человека нынче какой-то нервный и, прямо скажем, боязливый, как, я помню, у нас когда-то, в советское время, ходили на фильм «Легенда о динозавре»: тем, кто его еще не видел, рассказывали, что в зале кричат от страха, а одна старушка прямо умерла в кресле от ужаса, когда динозавр перекусил человека. Многие интересующиеся называют этот самый «гендерный вопрос» цирком, и они недалеки от истины, на самом деле, потому что цирк и оперетта – это два вида искусства, которым не помогли даже постмодернизм с постструктурализмом, отменившие все цензы и вписавшие все «искусство» в концепцию «среды», «структуры» и «дискурса»; и цирк, и оперетта как были развлечением то ли для детей, то ли для обывателя, то ли для пролетариата, – так им и остались: и это при том, что в список «серьезных вещей», достойных упоминания в любом философском трактате, умудрились попасть даже зомби-трэш, Эжен Сю, Бульвер-Литтон и сериалы про Баффи.
Так вот и феминистический дискурс – несмотря на гранты, институты и целых профессоров философии, мероприятие это довольно неуклонно вырождается из системы локальных центров занятости для некоторого числа предприимчивых дамочек в чистый цирк с конями, то есть в некоторую разновидность фолк-хистори, которую агрессивное меньшинство заставило весь мир преподавать в университетах в рамках толерантности, примерно так же, как у нас в университеты упорно стараются пропихнуть Рерихов. Преподавать-то заставили, а вот уважать нет: ученое и культурное сообщество относится к необходимости согласовываться с «гендерными теориями» с явным – и довольно снобистским, вот она, оперетта - сарказмом и, улучив любой момент, норовит сказать в их адрес какую-нибудь вежливую гадость – ученые тихо протестуют против лысенковщины и сталинизма, в таком духе. Все это публику начинает заметно раздражать, причем это происходит далеко не только у нас. Когда американцы с неприятным удивлением узнали, что их собственные американские девочки в больших количествах готовы вешаться на шею сексуальному террористу Царнаеву, в блогах тамошних доводилось читать рассуждения примерно такого толка: мол, что же вы хотите, мы, безусловно, запретили мужчине вести себя по мужски, а сказать «глава семейства» у нас - это все равно что похвалить Гитлера; однако мы никуда не дели девочек, которые торчат от брутальных мущщин, потому что это биология. Ну и вот, мол, под боком у них брутальных мущщин нет, так они себе нашли Царнаева. Я не знаю, справедливо ли это суждение или нет, и мне это не очень интересно: характерно то, что оно само по себе есть.
Проблема в том, что «гендерный вопрос» держится на теоретическом плаву в силу нескольких утверждений, лишенных какого бы то ни было эмпирического или статистического основания, одним из которых, например, является утверждение о том, что гендер конструируется и конституируется социально, а не биологически. Мне не попадались еще лонгитюдные исследования о том, чтобы девочку, идентифицирующую себя как девочку, отрывали бы от «дискурса», давали бы ей танчики вместо кукол – и она бы выросла в хардкорного мужыка, который ебет все, что шевелится, пьет пиво, ходит на футбол, бьет в табло при любом удобном случае, не посещает магазины одежды, ненавидит стразики и всячески избегает ответственности, связанной с деторождением. Это при том, что существует серьезная эмпирическая база, утверждающая не то, чтобы обратное, но разумное – что и так, и этак, и биологически, и социально; мелочь состоит в том, что признание «этак» убьет всю теоретическую базу феминизма. Смех, однако, в том, что когда нужно – то все становится наоборот; так, гомосексуалисты с большой охотой соглашаются, что гомосексуальность определяется биологически, так как это позволяет им избежать упреков в том, что они своей пропагандой из детей делают геев; то есть, коротко выглядит это следующим образом: геями рождаются, а женщинами нет; некоторую двусмысленность этой морали гендерные идеологи благоразумно не акцентируют.
Иногда, при взгляде на эту свистопляску со стороны, делается не вполне понятным, каким образом существует в университетах учение с такой сногсшибательной теоретической базой и полным отсутствием базы эмпирической. Разумеется, очевидно, что феминизм сейчас – это составная часть идеологии либерального рынка, который пестует с его помощью целый класс материально независимых потребителей: если бы это было не так, феминизм бы уже давно свернули в трубочку и сунули куда надо, либеральный рынок это не самая терпеливая идеологическая среда, о чем хорошо знают мужчины, коммунисты и атеисты. Тем не менее, это только часть ответа: другая же состоит в том, что любое полемическое движение определяется в первую очередь качеством противника. «Гендерный вопрос» по данному параметру выживает, как это ни странно, именно из-за того, что бодаться с ним лезут шовинисты: то есть, тупорылая публика, ратующая за духовность, «уклад наших предков», «главное предназначение женщины» и «секс только для деторождения» плюс журналист Никонов и доморощенные этологи, - народ все такой красоты, что на его фоне и Шойгу сойдет за Цицерона. Грудью против феминизма также раз за разом встают сообщества озабоченных матерей и поклонницы многопоколенных семей – то есть, именно та публика, которая наряду с феминизмом требует запретить заодно и интернет. Разумеется, сестры ощущают себя тут каждая лично Свободой на баррикадах – они все такие красивые, с голой сиськой, стоят под флагом, а против них прет серая масса с хоругвями, сосками, кастрюлями и плетками. Трудно себя такую не полюбить.
И вот таким образом вся эта мыльная опера, интерес к которой со стороны людей, не сосущих гранты и стипендии за постановки «гендерных вопросов», обусловлен чисто и исключительно темой половой ебли, – возносится наверх как некая существенная часть повседневности. Аналогия тут очень простая: вообразите себе, что футбольные фанаты потребовали бы от общества больше внимания к своим сугубо футбольным проблемам, организовали бы «Институты футбольных исследований» и требовали бы всех, кто зимой встает на коньки, привлекать за оскорбление их футбольной идентичности, а при приеме на работу считали бы необходимым устраивать позитивную дискриминацию, то есть обязали бы работодателя при прочих равных отдавать предпочтение найму людей, играющих в футбол, перед задрипанными волейболистами и пловцами. Спору нет, спорт и ебля вещи почтенные и исключительно важные – но интеллектуальный потенциал обоих этих мероприятий оставляет желать.
Собственно, ничтожный интеллектуальный потенциал темы и позволяет «Московской экспериментальной школе по гендерным исследованиям» писать об «острых социальных вопросах, стоящих перед российским обществом. Потому что за руку никто не схватит: феминизм борется с массой конформных людей, которые еще со школы готовы согласиться с любым категорическим суждением. Им скажут – «Вопрос стоит», они ответят – «Ну да, стоит, но вы же, бабы, тупые». И пошла молоть мельница.
Очень удобно.
↧
↧
Article 0
Джей Джей Кейл умер. Очень жалко.
↧
Article 0
Наше дорогое правительство разработало проект замечательного указа. Наслаждайтесь:
«Проект постановления Правительства Российской Федерации
"Об утверждении минимальных ставок вознаграждения, а также порядка сбора, распределения и выплаты вознаграждения за отдельные виды использования произведений и фонограмм, опубликованных в коммерческих целях <…>
1. Плательщиками авторского вознаграждения за публичное исполнение/публичный показ произведений являются физические лица (в том числе индивидуальные предприниматели) или юридические лица, независимо от организационно-правовой формы, а также иные субъекты гражданского права (Российская Федерация, субъект Российской Федерации или муниципальное образование), организующие публичное исполнение/публичный показ произведения в живом исполнении или с помощью технических средств в месте, открытом для свободного посещения, или в месте, где присутствует значительное число лиц, не принадлежащих к обычному кругу семьи, то есть лицо, которое берет на себя инициативу и ответственность за проведение исполнения/публичного показа.
К указанным местам относятся городские площади, улицы и иные аналогичные общественные места, а также помещения и прилегающие к ним территории, которыми пользователь постоянно или временно владеет (пользуется) на правах собственности, аренды или на иных законных основаниях».
Для тех, кому лень читать – фактически, предлагается лупить деньги с людей, слушающих на пляже радиоприемник.
Если кто думает, что так не бывает – года два назад я вешал ссылку на судебный иск к американскому магазину, владелец которого слушал у себя в помещении приемник. Этих историй множество.
Если человек произнес при тебе слово «копирайт» - дай ему в морду. Сделай мир чище.
«Проект постановления Правительства Российской Федерации
"Об утверждении минимальных ставок вознаграждения, а также порядка сбора, распределения и выплаты вознаграждения за отдельные виды использования произведений и фонограмм, опубликованных в коммерческих целях <…>
1. Плательщиками авторского вознаграждения за публичное исполнение/публичный показ произведений являются физические лица (в том числе индивидуальные предприниматели) или юридические лица, независимо от организационно-правовой формы, а также иные субъекты гражданского права (Российская Федерация, субъект Российской Федерации или муниципальное образование), организующие публичное исполнение/публичный показ произведения в живом исполнении или с помощью технических средств в месте, открытом для свободного посещения, или в месте, где присутствует значительное число лиц, не принадлежащих к обычному кругу семьи, то есть лицо, которое берет на себя инициативу и ответственность за проведение исполнения/публичного показа.
К указанным местам относятся городские площади, улицы и иные аналогичные общественные места, а также помещения и прилегающие к ним территории, которыми пользователь постоянно или временно владеет (пользуется) на правах собственности, аренды или на иных законных основаниях».
Для тех, кому лень читать – фактически, предлагается лупить деньги с людей, слушающих на пляже радиоприемник.
Если кто думает, что так не бывает – года два назад я вешал ссылку на судебный иск к американскому магазину, владелец которого слушал у себя в помещении приемник. Этих историй множество.
Если человек произнес при тебе слово «копирайт» - дай ему в морду. Сделай мир чище.
↧
Article 0
Да, забыл же сказать: поелику журнал «Эксперт» на две недели ушел на каникулы, следующая серия нашей мыльной оперы будет только через два понедельника.
↧
Article 1
За последние три дня прочитал примерно шесть или семь постов о том, что «в стране развелось дофига экспертов, каждый хомяк все понимает в гидротехнике, баллистике и обустройстве России etc.» Пишут эти коменты брутальные люди типа Гоблина, преимущественно охранительской направленности, то есть именно та публика, которая в интернете целенаправленно занята тем, что оттачивает, гм, технологии чморения хомяков. Причем делается это ни с хуя, без какого-то видимого повода, а просто: вышел брутальный мужчина в сеть с утра, открыл хлебало и говорит ни с того, ни с сего - Чо-то развелось тут вас, экспертов-хомяков. - Почему вы так решили, гуру? - А пес его знает, вот так мне сегодня кажется.
То есть, понятно, что в интернете праздный человек по большей части занят отысканием способов приморить оппонентов, причем часто – оппонентов заочных, которые и знать о нем не знают. Но у брутальных охранителей это приобретает очень характерный вирусный вид: стоит одному уловить тренд – и начинается эпидемия однообразного брутального чморения, с применением методики, которая в обычное время и у обычных людей идет лишь в комплексе с другими мерами. Причем каждый из них, судя по всему, уверен, что говорит нечто адски оригинальное.
Интересно.
То есть, понятно, что в интернете праздный человек по большей части занят отысканием способов приморить оппонентов, причем часто – оппонентов заочных, которые и знать о нем не знают. Но у брутальных охранителей это приобретает очень характерный вирусный вид: стоит одному уловить тренд – и начинается эпидемия однообразного брутального чморения, с применением методики, которая в обычное время и у обычных людей идет лишь в комплексе с другими мерами. Причем каждый из них, судя по всему, уверен, что говорит нечто адски оригинальное.
Интересно.
↧
↧
Article 0
Слушайте, вот я человек невинный, а потому задался вопросом: вот какой-нибудь Запрещенный Материал – типа известной книги Адика - у нас запрещен для распространения и хранения с целью распространения: значит ли это, что ежели я ее в сети быстро спиздил и пошел (благо она валяется где угодно), то я что-то плохое совершил и у меня на жестком диске будет лежать штраф и срок, или для модного срока мне нужно будет предпринять что-то еще типа вывешивания у себя в жежешечке его фрагментов, которые могут прочитать Наши Дети? Только не говорите мне, что Кровавая Гэбня сразу пришьет мне распространение по-любому, эти все ужасы нашего городка я могу прочитать в Новой газете и у Панюшкина, мне бы как по закону.
↧
Article 1
Вот уже третий новостной портал рассказывает нам, что дагестанцы на рынке возмутились тем, что «работники УБОПа» приехали их то ли прессовать, то ли крышевать; вот цитата – «А незадолго до нашумевшей драки к ним приехали люди из УБОПа и предложили себя в качестве "крыши".
Мы оставим в стороне возмущенных дагестанцев, вопрос в другом: УБОПов у нас нет с 2008 года. Или это какие-то иные, парамилитаристские УБОПы, крышуют? Специальные подразделения по прессованию дагестанцев? Или я чего-то не знаю? Или что-то важное о нашей стране забыли рассказать работникам новостных агентств?
Мы оставим в стороне возмущенных дагестанцев, вопрос в другом: УБОПов у нас нет с 2008 года. Или это какие-то иные, парамилитаристские УБОПы, крышуют? Специальные подразделения по прессованию дагестанцев? Или я чего-то не знаю? Или что-то важное о нашей стране забыли рассказать работникам новостных агентств?
↧
Про осознанную необходимость
В очередной раз я наткнулся на историю о том, как кто-то объясняет необходимость цензуры ссылками на «свободу как на осознанную необходимость». Эта полуграмотная возня хотя и забавна, но уже начинает немного раздражать.
Сходная мысль встречается у Спинозы, но тут как бы надо сначала понимать, что ни у Энгельса, ни даже у Ильича – то есть, у тех, кому чаще всего приписывается авторство, - этой фразы нет: Гегель говорит об том, что необходимость слепа до тех пор, пока она не понята, Энгельс в Анти-Дюринге (на который любят ссылаться продвинутые поклонники этой цитаты) звучит так: «Свобода, следовательно, состоит в основанном на познании необходимостей природы [Naturnotwendigkeiten] господстве над нами самими и над внешней природой»; наконец, Ильич, который всех ближе, сообщал вот что: «Свобода есть осознание необходимости и превращение этой осознанной необходимости из необходимости в себе в необходимость для нас».
То есть, строго говоря, здесь предикатом свободы является не какое-то исихастическое состояние «познатой необходимости», а процесс, а именно - процесс познания, то есть речь идет отнюдь не о какой-то внутренней несвободе, которую человек (вполне постмодернистски) якобы осмысляет и от этого с какого-то хрена делается свободным, – нет, речь идет о том, что мир кругом и внутри человека управляется необходимыми законами, и только человек, познавший эти законы, может поставить их себе на службу и тем освободить себя от нужды, в которой пребывает человек невежественный; Энгельс, собственно, иллюстрирует это примером открытия способов добывать огонь, который избавил человека от вынужденной необходимости все время бегать и ловить тараканов с тем, чтобы быстро их сожрать.
Стало быть, речь идет вовсе не об ограничении себя какими-либо веригами, напротив: речь идет о том, чтобы познать мир как можно больше и сделать на этом основании верные выводы, то есть мести плац затем, чтобы он был чистый, а не для того, чтобы заебаться. Чему прямым условием стоит свободный доступ к знанию, а вовсе не цензура.
Так что если впредь вам какой-нибудь начетник вставит эту цитату, чтобы намекнуть, что вот это ваше желание что-то там свободно себе делать – оно как бы вступает в противоречие с классиками, хы-хы, – вы уж его погоните ссаной тряпкой, а? долг же мыслящего человека.
***
Еще позанимавшись разысканиями, я, кажется, нашел человека, который поместил эту фразу в коллективное сознание благонамеренно-оппозиционного интеллигентного человека. Это Лем. Вот что он пишет (73 год) : "Эта лемма с поистине гениальной бесцеремонностью вместо прежнего рабства - непроизвольного, а значит, бессознательного - предлагает нам новое; она не разрывает путы, а лишь удлиняет лонжу, гонит нас в Незнаемое, называя свободой - осознанную необходимость". - Мнимая величина (предисловие).
Не нужно, блядь, по фантастам изучать философию, не нужно.
Сходная мысль встречается у Спинозы, но тут как бы надо сначала понимать, что ни у Энгельса, ни даже у Ильича – то есть, у тех, кому чаще всего приписывается авторство, - этой фразы нет: Гегель говорит об том, что необходимость слепа до тех пор, пока она не понята, Энгельс в Анти-Дюринге (на который любят ссылаться продвинутые поклонники этой цитаты) звучит так: «Свобода, следовательно, состоит в основанном на познании необходимостей природы [Naturnotwendigkeiten] господстве над нами самими и над внешней природой»; наконец, Ильич, который всех ближе, сообщал вот что: «Свобода есть осознание необходимости и превращение этой осознанной необходимости из необходимости в себе в необходимость для нас».
То есть, строго говоря, здесь предикатом свободы является не какое-то исихастическое состояние «познатой необходимости», а процесс, а именно - процесс познания, то есть речь идет отнюдь не о какой-то внутренней несвободе, которую человек (вполне постмодернистски) якобы осмысляет и от этого с какого-то хрена делается свободным, – нет, речь идет о том, что мир кругом и внутри человека управляется необходимыми законами, и только человек, познавший эти законы, может поставить их себе на службу и тем освободить себя от нужды, в которой пребывает человек невежественный; Энгельс, собственно, иллюстрирует это примером открытия способов добывать огонь, который избавил человека от вынужденной необходимости все время бегать и ловить тараканов с тем, чтобы быстро их сожрать.
Стало быть, речь идет вовсе не об ограничении себя какими-либо веригами, напротив: речь идет о том, чтобы познать мир как можно больше и сделать на этом основании верные выводы, то есть мести плац затем, чтобы он был чистый, а не для того, чтобы заебаться. Чему прямым условием стоит свободный доступ к знанию, а вовсе не цензура.
Так что если впредь вам какой-нибудь начетник вставит эту цитату, чтобы намекнуть, что вот это ваше желание что-то там свободно себе делать – оно как бы вступает в противоречие с классиками, хы-хы, – вы уж его погоните ссаной тряпкой, а? долг же мыслящего человека.
***
Еще позанимавшись разысканиями, я, кажется, нашел человека, который поместил эту фразу в коллективное сознание благонамеренно-оппозиционного интеллигентного человека. Это Лем. Вот что он пишет (73 год) : "Эта лемма с поистине гениальной бесцеремонностью вместо прежнего рабства - непроизвольного, а значит, бессознательного - предлагает нам новое; она не разрывает путы, а лишь удлиняет лонжу, гонит нас в Незнаемое, называя свободой - осознанную необходимость". - Мнимая величина (предисловие).
Не нужно, блядь, по фантастам изучать философию, не нужно.
↧
Article 1
В рупедии лежит совершенно упоительная статья о Марии Ленорман: без единой ссылки, на три экрана, рассказывается о том, как эта великая женщина, «Черная Мария», все предсказала Марату, Робеспьеру, Наполеону, Жозефине и прочим, как будоражит до сих пор воображение потомков система ее колоды и предсказаний и ваще. В разделе «Литература» приложены следующие источники – «Вера Алёшина. «Мария Ленорман: французская Ванга?» 7 дней. № 43, 2011», а также – «Эрна Друсбек. «Гадаем вместе с Ленорман», «Парсифаль», Антверпен, 1987». В последнем названии слышен какой-то юный скаутский задор.
Ну и, конечно, - «Все предсказания Марии сбывались с пугающей точностью».
Несмотря на обаяние этой чистой глупости, дело мне, однако, представляется не столь уж невинным: по моим наблюдениям, такие статьи пишутся отнюдь не только из искреннего желания поделиться с миром знаниями о великих женщинах. Рупедия довольно давно уже играет роль своего рода прачечной для грязных репутаций: теперь, рассуждая о Ленорман, гадании, хиромантии и прочей астрологии, всякий может поставить ссылочку на википедию, что будет означать – серьезный источник. Собственно, если вы поищете по сети биографии великих певцов русского шансона, то очень быстро обнаружите, что ссылочки на википедию в них все уже проставлены, и все это обретает вид академического труда почти что. То есть, писание подобных вещей здесь – это вполне надежная схема протаскивания в мир разного рода говна и суеверий, и в этом смысле вполне можно представить, что ряд людей осуществляет ее вполне целенаправленно. Во всяком случае, луп, при котором статьи автора ссылаются на текст в википедии, ссылающийся, в свою очередь, на статьи автора, а часто и написанный им же под весьма прозрачным псевдонимом, попадался мне уже не раз.
Не знаю, какой из этого вывод. Но забавно.
(Да, и уже чтобы сразу избежать обычного в этих случаях срача – я хорошо отношусь к википедии, не нужно стучать мне в монитор мозолистым от правок кулаком)
Ну и, конечно, - «Все предсказания Марии сбывались с пугающей точностью».
Несмотря на обаяние этой чистой глупости, дело мне, однако, представляется не столь уж невинным: по моим наблюдениям, такие статьи пишутся отнюдь не только из искреннего желания поделиться с миром знаниями о великих женщинах. Рупедия довольно давно уже играет роль своего рода прачечной для грязных репутаций: теперь, рассуждая о Ленорман, гадании, хиромантии и прочей астрологии, всякий может поставить ссылочку на википедию, что будет означать – серьезный источник. Собственно, если вы поищете по сети биографии великих певцов русского шансона, то очень быстро обнаружите, что ссылочки на википедию в них все уже проставлены, и все это обретает вид академического труда почти что. То есть, писание подобных вещей здесь – это вполне надежная схема протаскивания в мир разного рода говна и суеверий, и в этом смысле вполне можно представить, что ряд людей осуществляет ее вполне целенаправленно. Во всяком случае, луп, при котором статьи автора ссылаются на текст в википедии, ссылающийся, в свою очередь, на статьи автора, а часто и написанный им же под весьма прозрачным псевдонимом, попадался мне уже не раз.
Не знаю, какой из этого вывод. Но забавно.
(Да, и уже чтобы сразу избежать обычного в этих случаях срача – я хорошо отношусь к википедии, не нужно стучать мне в монитор мозолистым от правок кулаком)
↧
↧
Article 0
По стационарному телефону уже давно не звонит никто, кроме робота, требующего за него оплату, и выродков, которые рекламируют родовспомогательные услуги, юридические консультации и подключение к сети интернет. Последние звонят уже буквально каждый день; я перестаю понимать, зачем мне нужна эта услуга: я готов платить роботу, чтобы иметь надежный бэкап связи, так сказать, но вот эта свора – у нас что, вообще на сей счет никаких законов нет? и когда уже у нас капитализм закончится, а? а то от него голова сильно болит.
↧
Article 2
Opera Software настоятельно не рекомендует посещать сайт ньюсру. Говорит – замечены в распространении вредоносного ПО.
Даже браузеру надоело читать про УБОПы и Чегивару.
Даже браузеру надоело читать про УБОПы и Чегивару.
↧
Article 1
Министр культуры высказался о госполитике по адресу культуры - "Пусть расцветают все цветы, но поливать мы будем те, что нам нравятся. Либо те, которые считаем нужными".
Министр культуры у нас человек культурный, книжки про патриотический хардкор пишет, так что, я надеюсь, он понимает, что воспроизвел сейчас логику Владимира Ильича, высказанную тем в работе «Партийная организация и партийная литература».
Если нет – я процитирую: «Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то».
К чести Ильича надо отметить тот факт, что это текст 1905 года, так что до пролетарского государства со всеми вытекающими здесь еще далеко. Тем не менее, очевидно, что наш министр культуры полагает государство чем-то вроде партийного союза небольшого числа людей со своими эстетическими пристрастиями, которые он в подданных волен легально и материально поддерживать, и антипатиями, которые он может не поддерживать никак. Молодец какой, диалектик прям.
Министр культуры у нас человек культурный, книжки про патриотический хардкор пишет, так что, я надеюсь, он понимает, что воспроизвел сейчас логику Владимира Ильича, высказанную тем в работе «Партийная организация и партийная литература».
Если нет – я процитирую: «Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то».
К чести Ильича надо отметить тот факт, что это текст 1905 года, так что до пролетарского государства со всеми вытекающими здесь еще далеко. Тем не менее, очевидно, что наш министр культуры полагает государство чем-то вроде партийного союза небольшого числа людей со своими эстетическими пристрастиями, которые он в подданных волен легально и материально поддерживать, и антипатиями, которые он может не поддерживать никак. Молодец какой, диалектик прям.
↧