Кашин пишет о том, что убитый гомосексуалист в Волгограде – это сакральная жертва, и у общества есть шанс остановить на этой почве гомофобию. С удовольствием, как мне показалось, повторяет, сколько бутылок входит в задний проход человеку.
Маша Баронова пишет о том, что Лимонов научил ее сосать хуй.
Я всякий раз в этих случаях против собственной воли начинаю думать, что заставляет нашу либеральную интеллигенцию вести себя именно так, чтобы ее никто, гарантированно никто, не любил. Ну не деньги же Кремля, в самом деле.
Мне кажется, этих людей всерьез отрезало от общественного контекста представление о том, что они свободные. То есть – не связаны ханжеской моралью. То есть, такие, которые в своей стране могут говорить свободно обо всем, не оборачиваясь на вот это все. На приличия там, на брезгливость читателя. Вздор какой, в самом деле.
Меня в этом смысле в свое время, когда я общался с публикой, которая ныне составляет цвет нашего современного искусства, поражал в них именно этот их имманентный внутренний мелкобуржуазный либерализм. При всех необходимых ссылках на левую идею и прочие красные бантики публика это была глубоко реакционная и, едва заработав деньги на инсталляциях, принималась нанимать шоферов и рассуждать о том, что коли она платит шоферам деньги – то шоферы могут и посидеть у подъезда ночь. Ничего, не баре, не развалятся.
Потому что вот у них было такое представление о свободе. Свобода – это когда есть Жест и есть достойная оплата Жеста, на которую можно нанять шофера. Очень благонамеренная точка зрения.
При этом состав жеста необходимо должен быть максимально неприятным. Оттого, что Жестом зарабатывается внимание, а значит, и деньги. В силу чего он необходимо должен попадать в контекст безграничной личной свободы. За что же еще художнику будут платить? Ясно же, что за его свободу. Еще можно порассуждать о Радикальности или там Расширении Пространства Искусства. Понятно, в общем.
Причем тут надо понимать, что никакого внутреннего противоречия эти люди не ощущали, и именно оттого, что свобода понималась ими как некое онтологическое состояние голого доморального человека, который не просто не обязан учитывать социальные представления о нормах – он даже не знает еще, что такие нормы есть. Стало быть, свобода только тогда хороша, когда она приносит дивиденд: а без дивиденда свободы увидеть вовсе невозможно, так как социальных критериев ее не существует. Причем если в случае художников эта необходимая моральная безмятежность задается квазиромантическим представлением о самоценной авангардной автохтонной этцетера роли художника в обществе, то уже, спускаясь по инстанции в массы, она неизбежно секуляризуется и находит себе оправдание в вульгарном представлении о безусловной ценности мнения всякой человеческой личности вообще. Этот вот задекларированный примат личности над интересами государства – он, помещаясь в головы людей, не шибко сведущих в аналитике, зато в нужную меру эмоциональных, превращается в индульгенцию любой фанаберии, ежели она освящена авторитетом личного хотения. То, что на этом пути стоический идеал отношений человека с обществом контрабандой заменяется на софистический, заметить уже недосуг: пора на площадь.
То есть, тут банально постулируется имманентная свобода для себя как суверенной личности, которая в глазах своих нынешних носителей имеет обаяние новизны только лишь оттого, что к ней приходят не через прагматизм, а через демагогию естественных прав. Возникает порочный круг, в котором доказательством личной свободы для человека является его прилюдное сквернословное поведение, а безусловное право на такое поведение объявляется критерием свободности государства; причем, натурально, наличие этого критерия или его отсутствие проверяется, опять-таки, новой порцией сквернословия. Потому что иной субстанции у свободы, которая определяется только через размер снисканного постороннего внимания – нету. Так вышло.
Нормальный, в общем, либеральный вариант.
Ну и вот теперь, в силу удивительно прозрачной логики действия, это все перестало быть чисто коммерческой тайной наших современных художников, зато обрело масштабы и сделалось идеологией. Маша прилюдно сосет хуй, Олег прилюдно поет, Дима Быков прилюдно читает олигархам смелые гражданские стишки за немелкий прайс. Ни у кого в голове нет и тени сомнения в том, что подобные вещи во многом исключают возможность той самой цивилизованной борьбы за свои права, о которых они гомонят: какие тебе еще нужны права, ежели тебе пол-лимона за вечер платят и разрешают прилюдно материться на весь мир? Не, не щелкает. Маша, притом, видимо, не очень понимает, что теперь, когда люди вроде меня будут требовать от борцов с матерной скверной показать примеры мата в периодике – благонамеренная общественность просто сошлется на ее статью, и крыть мне будет нечем. Потому что для Маши главное – это ее личная свобода. То, что она ею перекрывает все краны людям, пытающимся гомонить за некие более общие представления о свободе – это ее не волнует. Жест же. Мы здесь власть.
То есть, люди определенно не мыслят себя членами общества. В лучшем случае они участники своей peer-группы. Все остальные связи, причины и следствия могут идти лесом. Об осознанной необходимости никто из них не слышал.
А потом они удивляются, что их никому не жалко.